На Васильевский остров…

Собственное бордовое вино, мясистые китайские фонарики перца, слезливая молдавская брынза, запеченное в духовке сургучное мясо – Славке было почти уже ничего нельзя, но пронесло нас почему-то одинаково. Сортир у них был подальше нашего, в соседнем дворе… Правда, нашенских морозов здесь они не нюхали… Зато вьюжными или дождливыми ночами у нас спокойненько можно было отлить с крылечка – пока соседская девчонка не начала простаивать на нем со своим ненавистным хахалем. Зато у Славки для неженок в кладовке стояло эмалированное ведро, накрытое деревянным квадратом с дырой посредине (когда Славка сделался важной персоной среди отказников, ему самолично звонил из Штатов какой-то прикидывающийся дурачком сенатор, никак не могший взять в толк, как это в доме может не быть ванной). Зато у нас в Заозерье каждое посадочное место круглилось в собственной кабинке, а у них приходилось рассаживаться парами. Я в таких делах не сторонник публичности, а Славка тарахтел как ни в чем не бывало, хвастался, что только здесь у него рассосалась вода в колене, набитая в нерегулярных матчах в проклятом Сарове-16 (он уже игриво шепнул мне истинное название Псевдоарзамаса), – а то он уже боялся быть навеки прикованным к сидячему сортиру – нога не сгибалась… Через много лет Катька, краснея, призналась мне, что среди бесчисленных Славкиных неотесанностей Пузя жаловалась и на такую: он мог из туалета попросить у нее бумажку. В «свадебном путешествии» – в поезде до Риги – одна подушка им попалась получше, другая похуже, Славка честно разыграл их по жребию и выиграл хорошую. Она всю ночь прострадала, а потом еще ночей триста его прогрызла, так что (не трожь… – как-то вырвалось у него) впоследствии он всегда внимательно оглядывал делимое и отдавал ей долю получше. Но – поколебавшись, чем полностью… Вот Юра всегда был на высоте – или широк, или жесток. Однажды Славка с чего-то вообразил, что Пузя заперлась с Юрой, – и выломал замок! Такие страсти, но – после «этого дела» он никогда ее не целовал. Лишь усиленные попреки заставили его проделывать это ровно два раза. Пузя делилась с Катькой, что ничего с ним не чувствует – «он же такой свой, лопоухий». Катька, сдуру чему-то радуясь, пересказала это мне: точно, точно, ты тоже мне такой свой!.. Я даже несколько дней обдумывал, с которой из тех, для кого я не свой, отплатить за это смертельное оскорбление. Потом мы объяснялись, Катька плакала и больше подобных ошибок не допускала: Пузя не зря твердила нашим общим знакомым, что Катька ужасно хитрая. Как-то весной я махнул на попутках в Пушкинские Горы, прихватив с собою Славку, – мы обе три дня проплакали, рассказывала Пузя, но когда мы со Славкой, замызганные, но довольные, появились в дверях, она, как честный человек, накинулась на него с упреками, а Катька подло бросилась мне на шею. Да, наверняка это именно Пузя подменила нам сковородку: мы оставили им на лето нашу утварь, которой сразу же начала обзаводиться Катька, а осенью сковородка сделалась непригодно верткой на своей деревянной ручке… Пузя должна была безостановочно кого-то грызть – у крыс без этого зубы проникают в мозг, – поэтому Славка всегда должен был находиться под рукой: ей почему-то казалось, что так будет продолжаться вечно. А потом в термоядерном Арзамасе-007 она на месяц уехала в командировку, и Славка зарулил к какой-то копировщице – и с усилием вспомнил, что можно, оказывается, не ощущать себя каждую минуту виноватым… Но главное – он испытал невероятное счастье в столовой: хочешь – занимай очередь, а хочешь – приди через полчаса, и ни с кем не надо полдня собачиться. Потом Пузя приезжала к нам в Заозерье, где наша дочка среди сугробов встретила ее словами «Таня Пузина» – кто бы подумал, что она уже знала Пузину фамилию в ту пору, когда выговаривала только «Каня». Пузя по-прежнему хлестала водку наравне со мной, выклевывая на закуску какие-то таблетки из обширной мозаики, плакала, и Катька в пароксизме великодушия подарила ей чудом выменянного Камю. Пузя на это рассказала, что Славка при разделе совместно нажитой библиотеки не согласился без выкупа оставить ей свою половину, и когда Славка, наконец перебравшийся почти в Ленинград – на пригородную атомную станцию, впервые заехал к нам, Катька по обязанности долго его ругала. Но Славка только сиял округлившейся физиономией, а потом повел нашу дочку в дощатый синий магазинчик и купил ей шоколадку. «Это мне?..» – не поверила она. «Тебе, тебе». – «Серьезно?!» – «Серьезно». – «А почему мама говорит, что вы жадный?» Нет, Славка, пожалуй, больше ненавидел беспорядок, чем просто любил деньги, – чтоб было четко разграничено: это твое, а это мое. Вот когда угощать полагалось, он мог вдруг закатить несусветный день рождения с коньяком вместо родимой водяры, чтобы среди пиршества счастливо допытываться, приближая радостно-распахнутые глазищи: «Когда деньги есть, можно же и потратиться, правда?» Заезжая к нам из Арзамаса и даже из Бендер, он непременно тащил нас в ресторан и не позволял платить, как я ни рвался, зная его слабость в этом вопросе. Только любимая женушка не желала входить в такие тонкости: жадный – и весь сказ.