На Васильевский остров…

Кормить Славку Пузя все-таки изредка кормила: варила дюралевую бадью супа харчо в качестве и первого, и второго на завтрак, на обед и на ужин. Зато мыть эту бадью обязан был Славка. «Сразу же очень легко сполоснуть, а она ждет, когда все застынет, присохнет!..» – ужасалась Катька. «Как можно мужу жалеть?» – горестно мигая, вопрошала она, вероятно, господа бога, когда мы с нею смаковали гоголевский «Нос»: пусть дурак ест хлеб – останется кофию лишняя порция. «Не испить ли нам кофию?» – спросила графиня. «Отнюдь», – возразил граф и начал быстро-быстро иметь ее, – Славка радостно играл глазищами, рассказывая этот анекдот о редактировании исторического романа. «Не показана роль пролетариата», – указал редактор, и автор послушно дописал: «А за стеной кто-то мерно ударял молотом по железу». «Лучше, – признал редактор. – Но не показано светлое будущее пролетариата». Автор добавил и светлое будущее: «Ну его н-на… – послышался хриплый голос. – Завтра доделаем».

Марианна принимала Славку, каков он есть, а Славка принимал жизнь, какова она есть: оставаясь без чужого фантома, он сразу же переставал куда-то карабкаться. Но не карабкаться означает сползать. Я-то, ощутивши, что начинаю «просто жить», лихорадочно хватался за какую-то новую трудную книгу, какую-то новую науку и даже физические нагрузки удваивал, начинал вместо холодной воды растираться снегом. Новая жена подогревала Славку хотя бы фантомом новой родины, а с Пузей он мог зацветать даже в круглосуточном преферансе с какими-нибудь случайными сожителями Брундуковыми: Феликсом – невысоким строгим слесарем (умер) и Фрезеттой – слободской монголоидной толстушкой (еще жива), помиравшей со смеху, пересказывая чью-то свадебную шутку: «Он открывает коробку, а там… Две куклы!!!» Славка, будто и не он, прекрасно проводил с ними целые дни, начинал курить, забрасывал тренировки – правда, не удерживаясь от завистливых ядовитостей, когда мы с Катькой возвращались из театра или из библиотеки. Но о партнерах своих по болотцу отзывался по-доброму – в отличие от Пузи, для которой решительно все ближние служили полигоном для недобрых наблюдений, для обгладывания и оплевывания их косточек. С каким радостным хихиканьем она распространяла неосторожное признание кругленько-интеллигентной Аси Хайкиной, что у нее из-за беременности пучит живот. Славку же только забавляло слово «пу-учит» – он и сам простодушно при этом пучил глаза. Да-а, Пузя… Никогда не разнежиться, вечно бдеть, как стервятник, высматривая слабость, – нелегкая это служба. Не зря она однажды призналась Славке, что больше всего на свете хотела бы полюбить людей. Славка, пока имел охоту, оправдывал ее передергивавшими меня примитивностью доводами: она в детстве была целый год прикована к постели, а в совершеннолетии ее кто-то снова приковал к постели – уже Юриной. И теперь она мстит человечеству.

Полюбить бы ей хоть одного – и то была бы разгрузка, но – не знаю, сколько продержалась бы ее роковая страсть к Юре, если бы она хоть на три дня ощутила власть над ним. Любовь, увы, не имеет отношения ни к благодарности, ни к выгоде: Славка вытащил Пузю из полного дерьма – она была во второй раз отчислена и скрывала это от семьи: «Мать умрет, если узнает». «От этого не умирают», – сомневался Славка. «У нее больное сердце». – «Значит, она и умрет от больного сердца. Правда же?» Короче, Пузя получала от родителей пятнадцать рублей в месяц, «добавку к стипендии», и кочевала с одной случайно свободной койки на другую, и что-нибудь раз в месяц выбиралась из общежития в пышечную возле матмеха – назад же мы протаскивали ее мимо вахты чуть ли не в окно, коротенькую, яйцевидную, в коротеньком расходящемся зеленом пальтишке. Славка же начал сдавать вместе с нею все экзамены – сначала накачивал, чем успевал (она была далеко не дура, но запущена чудовищно), потом ждал под дверью, покуда она выпросится в сортир, и лихорадочно набрасывал конспект ответа: «Поэтому предельная функция непрерывна почти всюду». – «Что значит “почти всюду”?» – «За исключением множества меры ноль». – «А что такое множество меры ноль?» – «Этого уже не спросят».

Добился он этим лишь того, что, приступая к аппетитному перечислению его пороков, она скороговоркой, как «Отченаш», проборматывала: яемуконечнооченьблагодарна… И тут же изображала его манеру объяснять: если она чего-то не понимала в книге или конспекте, он перечитывал ей то же самое, только все медленнее и медленнее, со все более длинными паузами после каждого слова. А ведь могла бы еще долго его доить и мороч…