На Васильевский остров…

Жадный-жадный, но Пузя клялась, что если бы начать сначала… В тот вечер за бутылкой (особенно за второй) я ей даже верил, но – невозможность спокойно видеть рядом довольного человека терзала ее душу даже помимо ее воли. Она тоже хотела быть любимой, ощущать себя маленькой девочкой, когда в дымной шашлычной лепетала нам с Юрой: «Смотрите, какой противный – с тарелки прямо ротом ест!» И она, кажется, была счастлива, а потому и хороша, когда, задорно сияя из вязаного авиашлема, на природных салазках скатывалась с ледяной детсадовской горки под Славкиным влюбленным взглядом: «Моя луна…» Но быть хорошим в счастье не штука – вот когда горошина начинает давить сквозь двадцать тюфяков и двадцать пуховиков… Какая корона, какой принц мог бы утешить (утишить) принцессу, способную отказать мужу в куске батона, когда он с другом в шесть утра отправляется на Бадаевские склады разгружать вагоны (на самом-то деле порезвиться на воле да обожраться грушами-дынями без жены). «Почему я обязана идти в магазин!» – и нам пришлось кидать ящики со сверхдефицитными бананами без маковой росинки (Катька почему-то отсутствовала), и меня затошнило от первого же мыльно-душистого куска – долго бананов не мог в рот взять, даже когда они появились вместе с демократией – огромные, сабельные в сравнении с теми желтыми телячьими рожками, до того спелыми, что горячо становилось руке, сунутой им под брюшки. Сволочизм просто неправдоподобный – притом что ко мне она почему-то подлизывалась – вероятно, чтобы использовать против еще кого-то. Но я, разумеется, замечал, что даже про Верку Пташкину с лобастым Есиповым она специально для меня говорила, что они «живут» (взрослые же люди!), поскольку считалось, что Верка в меня влюблена. Впоследствии Есипов вызвал мою гадливость небрежной репликой: «Вчера коньяк жрал у Орлова», – после жалкой защиты, где он дребезжал перед Орловым обреченным козленком. Еще лет через десять я с ним почти подружился из-за прямоты, с которой он однажды раскрыл передо мной сеть своих полезных связей, – но тут он исчез от инфаркта. А Верка в своем научгородке удержалась, говорят, в котельной, освоила гаечные ключи… Она всегда была башковитая. И физически очень сильная, хоть и небольшая. Из Юли тоже получился очень ответственный дворник – только радикулит одолел: время от времени ей требуется, опершись на метлу, постоять на одной ноге, подогнув другую, как цапля… Я не чувствую вины перед нею (боль и горечь – это не раскаяние) – я же любил (я ж был пьян, разводит руками простодушный убийца). А вот Пузя и в вечной трезвости своей не знала, что такое вина (чувство, полезное в других), а потому не знала, что такое истина. И наоборот.

Одно время она наладилась покрикивать на Катьку – я терпел, пока она не покусилась на позу благородной правоты – решила трактовать Катькину пылкость как авторитарность: «Нет, ты не сказала “мне кажется”!» – и прихлопнула нечеловечески крохотной ладошкой по столу. Неожиданно для себя я встал и вышел. Однако назавтра мы встретились как ни в чем не бывало – она поняла, что какой-то порог переступать не следует. Но я так долго не порывал с нею, уж, конечно, не ради ее лести – нет, это было какое-то табу. (Общие фантомы? Да, да, она действительно понимала в литературе – в разоблачительной ее стороне.) И я ее «прощал»: каким-то чудом переставал знать то, что знал. А она следующую жертву – деревенского физика – оплела тем же приемом: сначала бесконечная кротость, «понимание» (Славка, еще гоняя ее из комнаты от Юры, затвердил, что она очень добрая); затем на какой-то задушевной попойке проникновенная просьба с закрытыми глазами: «Поцелуй меня…»; потом три-четыре недели смущенной влюбленности («Как я могла… С другим была бы такая стыдуха…») и слияния душ и тел – жертва сама не замечает, как вместо нежностей и ласк ее ночами напролет уже изощреннейше, подкрепляясь одними таблетками и сигаретами, изобличают в изощреннейших низостях. Я-то в спорах был находчив, покуда не сделался честным, но Пузя лживой увертливостью даже и в лучшую мою пору могла заткнуть за пояс и меня: вот уж для кого истина ничего не стоила! «Если бы мы писали друг другу письма, я бы ее, наверно, победил», – жалобно-юмористически округлял глазищи Славка. Катька была убеждена, что Пузины уловки действенны только для тех, кто в детстве был обделен материнской любовью: Славка вырос с приемной матерью. «Сирот ловит!» – с невыразимым омерзением повторяла Катька.