На Васильевский остров…

Екнуло в груди: вдавленная плитка в сквозном подъезде все та же – и я выныриваю лицом к лицу с Первой линией. Ба, на месте родного подвальчика «Старая книга» – кафе «Реал»! Призраки уступают напору реальности – куда более текучей, чем наши старые добрые фантомы: завтра здесь появится вывеска «Очки», послезавтра какое-нибудь «Аудио-выудио», а послепослезавтра – салон «Интим» с платой за право полюбоваться налившимися дурной кровью фаллосами и истошно розовыми, стоматологически вывернутыми вагинами при ухарски подвитых нафиксатуаренных усиках. Нет, никакая реальность не превзойдет те сладострастные часы, что были здесь пролистаны, пока не решишься наконец овладеть каким-нибудь Багрицким или, скажем, Бернсом копеек этак за семьдесят. А при виде той аккуратненькой синенькой шеренги десятитомного Пушкина я, наверно, и сам посинел: боже, и письма, и «История Пугачева»!.. Но десять рублей… Катька теперь сердито уверяет, что была только рада, однако радость она обычно выражала более бурно. (У нас уже была отдельная кладовка на полтора спальных места, примыкавшая к умывалке, где харкающиеся курильщики трубили, как звери на водопое, – зато книжки у нас теперь тырили не так отчаянно.)

Угловые электротовары превратились в «Лайн» с пояснением «Орион» – мудрый Эдип, разреши. Хрусталей вроде развесили побольше – прямо пещера горного короля, – но я таких вещей всегда не замечал, равно как седых колбас дороже пятерки. Теперь их снова завались – эзотерической партийной пищи. Только седину им почему-то подкрасили. А вот низкое солнце вдоль Среднего проспекта лупит прямо в глаза, как всегда в эту пору дня. Ничего ампутировать невозможно – можно лишь перетянуть до бесчувствия стальной проволокой воли. Но стоит ей ослабнуть, и все – с болью, с мучительными мурашками – начинает оживать. Я могу с закрытыми глазами восстановить каждый дом и каждую вывеску – даже хорошо, что солнце не дает мне смотреть вперед (да еще и пот подсушивает). Сливочные эмали невиданных ванн и раковин в окне… да, а булочная с кофейным стоячим уголком, где можно было после тренировки, в полутрансе от пропущенных ударов навернуть ватрушку-блюдце (фанатично худая женщина в брезентовом плаще никак не желала брать пригорелую: «Печень будет кричать») – ага, здесь теперь цветастое кафе, все наверняка на высшем уровне: пицца с нарисованной начинкой, хот-доги, подплывшие кетчупом, гамбургеры, чизбургеры – одно слово, бистро, наивный стиляга начала шестидесятых не додумался бы о таком и мечтать. Мы с Колькой после пересадки в Москве, где у нас на вокзале проверили паспорта (два крутых щеголя из ДК «Горняк» – клетчатые пиджаки с тренировочными штанами и кеды), оказались вдвоем в сидячем купе: врубили радио – кайф, джазуха! – купили у разносчицы по бутылке лимонада, протянули ноги на сиденья, как истинные янки, и потягивали лимонад, воображая его неведомой кока-колой. В общажной умывалке долго стояла диковинная бутылка с вьющейся, как лиана, надписью: Coca-cola – владелец наполнил ее янтарной жидкостью в надежде, что кто-то не удержится и попробует. Лично я был близок к тому. И вот теперь на каждом шагу – Coca-cola, Camel, Marlboro… Улочка Репина, долго заманивавшая своей ужиной, пока я наконец не отыскал в ее глубинах милую губернскую провинцию.

Зазывают посетить Египет, Израиль, Канары – уже не вздрагиваешь даже от слова «Израиль», вечно сулившего какие-то неприятности. Как быстро все сделалось будничным… Уже не «Сберкасса», а «Сбербанк», да еще и «России» – тоже непривычное на улице слово. Ага, вот и «Интим». А вот муляжный готический собор – бывшее не то РЖУ, не то ЖРУ – ныне евангелическая лютеранская церковь; расписание воскресной школы (воскресная школа, Том Сойер!), а в придачу еще и библейский час для новеньких.