На Васильевский остров…

С бабками у Мишки обстояло неплохо: с работы его почему-то не выгнали – только осудили на профсоюзном собрании, – при своих лингвистических дарованиях он скоро сам начал преподавать иврит и заработал аж на тачку. Да еще ему, как и прочим, присылали из Америки серые плащи и бурые свитера, которые он реализовывал через комиссионку, презрительно недоумевая, кто их соглашается носить. Себе он оставил только морозной пылью серебрящуюся искусственного меха шубу до пят да высокую боярскую шапку – с канонической бородой он был вылитый боярин из «Бориса Годунова», тем более что невозмутимость его к этой поре перешла в величавость. Однажды поздно вечером – «Слушай, друг, не знаешь, сколько время?» – его окликнул пьяненький мужичок, тут же одернутый спутницей за рукав: «Ты что, не видишь, кто это?» Мишка рассказывал об этом эпизоде с глубоким удовлетворением. Общался он, походило на то, с одними отказниками да сочувствующими американками, готовыми иной раз и перепихнуться; для них это знак дружеского расположения, неспешно пояснял Мишка, и Катькино лицо принимало выражение брезгливого непонимания: животные какие-то… Мишка и рассказывал о них тоном зоолога: вот эта Джейн (предъявлялось цветное фото – хваленая жирная шея, губастый оскал Моники Левински) – учительница русского языка в штате Мэн, любит горные лыжи и парашют, не знает Баха. «Как не знает?..» – «Не знает, что был такой товарищ. А зачем? Она убеждена, что живет в раю, а рай такое место, где все уже есть». Мы с Катькой презрительно переглядывались: вечная неудовлетворенность у нас считалась первейшей добродетелью. Мишка, правда, и тут хватал через край. Отправившись в Крым еще с одним евреем и двумя еврейками, одна из которых сильно к нему клеилась, он, утомленно морщась, дозволил ей спать с собой – брр, пот (она действительно к нему приклеивалась), вымыться после этого дела негде… Он быстро прервал «отдых», унеся единственное сильное впечатление: папаша за дощатой стенкой на разные голоса безостановочно орал на сынишку в течение часа: «Зачем ты это сделал?!!» – ухитрившись ни разу не повториться интонационно.

А потом Мишка внезапно исчез – как отрезало, хотя на новую квартиру он помогал нам перебираться с большим энтузиазмом. Стороной мы выяснили, что в тюрьме он не сидит, работает все там же, и гордая Катька не велела мне проявлять дальнейшую активность: пусть как хочет. Но через два-три года мы случайно встретили его в трамвае, и он – уже при одних только латиноамериканских усах – сиял как младенец: все-таки не совсем врал, однажды по пьянке с ухмылкой признаваясь нам, что мы с Катькой – единственные люди, которых он любит. Мишка повторял, что надо повидаться, записывал наш новый телефон и – снова канул. А еще через год-десять Славка написал нам, что Мишка «адаптируется» в Питсбурге. Обзавелся ли он, интересно, собственной кинотекой или уже и кино превратилось в пережиток детства? Когда-то мы обсуждали второстепенных персонажей третьестепенных фильмов куда более пылко, чем собственных знакомых. «Ястреб», «Половой хищник», «Не люблю таких», передергивал плечами даже практичный Славка. Женьку на «Идиоте» я застукал со слезами на глазах, а я так и сегодня не могу видеть без слез досады даже самую плоскую мелодраму. Но я бы ни за что в этом не признался, даже так презрительно, как Мишка в самую трезвую свою пору.

И я вот с тех пор дорос до унылой истины: даже самые гениальные книги, симфонии, фильмы не более чем потребление. Но насытить нашу жизнь смыслом может только то, что мы отдаем, не слезы, но дела