На Васильевский остров…

Как-то, не находя себе места с выворачивающего похмелья, пыльной холодной весной я забрел на невские задворки и у сидячей львярни Кушелева-Безбородко встретил Мишкиного отца: он закрывал «беллютень» после производственного ожога. С детской гордостью похваставшись мраморными лишаями на обеих руках, он принялся умолять меня как-то воздействовать на Мишку: ведь образование для того и нужно, чтобы иметь чистую работу, приличные знакомства… «Даже женщины у образованных людей лучше», – с искательной игривостью пытался он подладиться ко вкусам молодежи, и я понял, что ни из-за каких исканий и разочарований так обходиться с близкими нельзя. Мишка еще давно с насмешкой отзывался о папашиных плотских страстях: когда после гепатита Мишке запретили острые блюда, отец тоже жертвенно отрекся от перцев и маринадов, без которых прежде не мыслил жизни. Да, с благоговением говорить о перцах и маринадах, может быть, и смешно. Но отказаться от своих, пускай смешных, высших ценностей – это чего-нибудь же стоит? А с матерью у Мишки вообще было идеально – полное доверие. Когда Мишка одно время торчал на Мопассане и любовался его фотографией в «Избранном»: «Жирная шея!» – он посоветовался прежде всего с матерью, не выдрать ли фото на память. «Не смей, – с гордостью передавал он ее ответ. – Не настолько ты его любишь».

Когда фантом Отдельная Площадь окончательно раскрыл свою бесплотность, Мишка устроился в плохонькую «открытую» контору – открытую даже евреям с подмоченной трудовой книжкой. Проектирование систем автоматического управления релейным электроприводом вертикально-горизонтальных подъемников осуществлялось в алтаре, а их матобеспечение – в ризнице. Мишка занялся презренным программированием с невозмутимым достоинством взрослого человека, для которого существует только польза, но не поза. При своем вкусе к скучным подробностям он, естественно, скоро сделался важной персоной, и когда он наконец заговорил об отъезде, солидность его тона уже была кое-чем обеспечена: рынок программистов в США (ему очень понравилось, как кто-то произносил: «Эс-ша-а») никогда не бывает полностью насыщен – как, скажем, рынок шоферов, в Эс-ша-а можно купить загородный дом, выписать любую книгу, приобрести для фонотеки каких угодно исполнителей, можно обзавестись даже собственным кино – Феллини, Бергман, Вайда, – не надо шустрить по фестивалям или по кассам элитарного «Кинематографа» (мы из общежития вечно таскались на все подряд – лишь бы овеянное хоть какой-нибудь аурой старины либо недоступности). Возразить вроде было и нечего. Родина? Что рационального можно было сказать в пользу этого фантома – Мишка давно посмеивался над нашей с Катькой привязанностью к русской природе (а что, в Канаде хуже?), к каким-нибудь колокольным звонам (можно взять с собой пластинку, в конце концов), даже к священному «Борису Годунову» священного Модеста Петровича Мусоргского (ну да, гениально, но не гениальнее Бетховена – да и того вполне можно слушать за пределами Германии). Церкви новгородские хороши – кто спорит, но почему из-за них нужно отказаться от Кельна, Рима, Пестума, Луксора? На улице он мог вдруг поморщиться от какой-то очень уж бесхитростной физиономии: «Ну тип…» Хороший мужик, заводился я. «Я знаю, ты любишь русский народ», – хмыкал он. Он был прав – я мог злиться на Россию, в какой-то миг даже ненавидеть ее, как Катьку, но расстаться навсегда… Возможно, мне нужна была иллюзия единства с чем-то вечным, но одна только мысль, что мои дети будут говорить по-русски с акцентом, приводила меня в ужас. Быть может, именно этот ужас Мишка истреблял в себе, все оттачивая и оттачивая невозмутимость и расчетливость. Валька, случайно встретившаяся с ним на улице, растерянно жаловалась, что первый его насмешливо-снисходительный вопрос был: «Ну что, ты меня ненавидишь?» – «Почему, мне просто обидно, но…» – «Знаешь, как я теперь живу? Все по расписанию. Встаю в семь пятнадцать. Сначала иду в туалет по мелочи. Потом чищу зубы, умываюсь, потом пью кофе. Потом иду в туалет по-крупному…» – «А почему не наоборот? Сначала по-крупному, а потом кофе?» – «Если бы я так мог, я был бы счастливым человеком». – «Знаешь, – подумав сказала Валька, – кажется я тебя действительно ненавижу».