На Васильевский остров…

Рассказывал он об этом подчеркнуто буднично, как человек, решившийся держаться поближе к земле, – тогда-то и обрели первостепенное значение лужи под ногами. Со сдержанным негодованием Мишка принялся допытываться, существует ли в конце концов такая обувь, в которой ноги остаются сухими. Я легкомысленно вздохнул: в нашем, мол, климате мокрые ноги, скорее всего, есть неминуемая участь смертного. Но Мишка – ибо речь шла не о пустяке, фантазии – проявил удивительную настойчивость: а в сапогах – скажем, у офицеров – ноги сухие? Он начал обращаться к прохожим капитанам и полковникам – сапоги входили в вещевое довольствие – и в конце концов обзавелся-таки облегающими хромовыми сапогами, внезапно выявившими изрядную кривоватость его ног. В партикулярном платье при сапогах смотрелся он диковато, но мы уже привыкли к его научно обоснованной дури и лишь снисходительно улыбались. Но если человек твердо решил превыше всего ценить реальные удобства, он может возвыситься над условностями (то есть опуститься) до размеров социально опасных.

В своей и поныне неудовлетворенной страсти всех кругом женить Катька свела Мишку со своей школьной подругой Валькой – тонюсенькой блондинкой из «Сангига». Славка приучил меня обращать внимание на женские животы (он их терпеть не мог и, вероятно, именно поэтому выбрал обеих жен вполне в этой части представительных – Пузя так до сального лоска), и, однажды взглянув на Вальку сбоку, я поразился, до чего ее как будто и вовсе нету. Нынче при редких встречах я, наоборот, поражаюсь, где же в этой тугой техе растворилась та девочка-прутик – и сохранилась одна из самых нежных, добрых и верных душ, когда-либо попадавшихся на моем пути. Но тогда я испытывал к Вальке что-то вроде ревнивой брезгливости: у нее в институте была какая-то роковая любовь с неким Борей по фамилии Гузенпуд – я не очень-то верил, что роковая любовь может повториться. Значит, с Мишкой это уже что-то второй свежести… Да с Борей еще и дело кончилось абортом. Я не то чтобы вовсе исключал аборты, но предшествовать им должна была какая-то мучительная драма – а вот ее-то в Валькиных манерах совершенно не чувствовалось. Неприятное (редукционистское) слово «любовник» она произносила чуть ли не с игривостью, словно о забавном происшествии рассказывала, как одна ее подруга – тоже, кстати, Катька (лет семь назад умерла от рака) – публично получила от любовника по роже за то, что с кем-то целовалась прямо за кульманом; эта же Катька насмешливо демонстрировала полученное от него же дешевенькое колечко: «Милый подарил…» Однажды я не выдержал и сказал Вальке, что от ее Катьки меня тошнит: спит с мужиком и его же ославляет, – похоже, с этой моей несдержанности и началась наша дружба – прежде ей казалось, что я во всем руководствуюсь умом – есть ли что-то более позорное!

Беда ее и до сих пор состоит в чрезмерной снисходительности (можете назвать ее неразборчивостью): для нее все двуногие без перьев – люди, все естественное не безобразно… Сами понимаете, какие мухи слетятся на такое лакомство. Но перед Мишкой вина ее заключалась главным образом в том, что она была живым существом и постоянно, следовательно, чего-то желала, производила шум, движение… Нет, не просто шум, не просто движение – бессмысленный шум, бессмысленное движение. Ведь жизнь – это излишество, освобожденная от дури, она уже не жизнь, а выживание. Вальке хотелось побольше радостей – Мишке поменьше беспокойства. Желание вполне законное, хотя он и здесь хватал через край. Валька обрадованно встречает его из командировки: «Мишик!» – а он передразнивает ее мычанием: «Ми-ышик!» Слезы, объяснения, примирение, объятия, докучные одежды отбрасываются прочь, юные тела готовы слиться… «Сейчас, минуту», – что-то вдруг вспоминает Мишка и скрывается в ванной: начиная мерзнуть, юная супруга отправляется на поиски – молодой супруг стирает носки.