На Васильевский остров…

Мишка раньше меня принялся выстраивать свою невозмутимость – отвернувшись от журавлей в небе, получше приглядываться к лужам под ногами. Расставшемуся с незрелыми фантазиями уму становится предельно ясно, что в мире есть лишь два рода предметов: те, что доставляют удобство, и те, что причиняют неудобства. И дело взрослого человека по мере сил идти к первым, по мере возможностей избавляясь от вторых. Еще в Кружке Пива Мишка вдруг перестал есть грибы: нездоровая пища. «Но они же вкусные?..» – «И что?» Это был один из первых симптомов отрезвления – поворота от фантазий к реальностям, от мимолетных самоуслаждений к прочной долговременной пользе. Возможно, человек начинает искать утешений на земле, только когда его отвергнет небо, естественная его стихия не факты, а фантомы: истинно человеческий эскапизм – бегство в действительность, а не наоборот, люди начинают искать пути на землю, когда собьются с дороги в небесах. Мишкин путь к невозмутимости начался с бунта (который лишь постепенно перерос в смирение перед реальностью). Мне рассказывали, что в Кружке Пива Мишку пытались пристроить к серьезным задачам, но… Питомцам ясных вершин земные дела представляются отвратительно неряшливыми и бесформенными. «Какое трехмерное тело с заданной площадью поверхности имеет максимальный объем?» – спрашивают на олимпе, и можно с чистой совестью ответить: «Шар». «Посоображай, какие носки лучше всего поддеть под валенки, – мимоходом бросают в земной сутолоке. – Но только чтоб не очень толстые, чтоб не горели при полутора тысячах по Цельсию и чтобы, конечно, нравились Ездунову из Верхней Пыж-мы». Скульптору вместо глыбы мрамора предлагают груду хлама – сам я был повергнут прямо-таки в панику: первое задание Орлова – и вот!.. С горя я начал подбирать какие-то осколки и клочки, которые могли быть хоть как-то пущены в дело. Результатики получались весьма далековатые от общей проблемы, зато – внутренняя индульгенция – математически изящные. Потом, правда, обнаружилось, что, если заказчику с умом и достаточно подробно продемонстрировать нос, ухо, пальцы, ему может показаться, что он видел всю статую целиком. Зато со временем я насобачился упрощать с бесстрашием позднего Малевича: голову уподобить эллипсоиду, туловище – усеченному конусу… Когда я дорос до всеобщего консультанта по нестандартным ситуациям, я начинал кромсать уже с порога; иногда кто-нибудь из тех, кому моя вечная правота успела стать поперек горла, начинал протестовать – отсутствие точных критериев приравнивает умных к дуракам, – но если удавалось отыскать какой-нибудь авторитет, уже занимавшийся этой проблемой, у него, как правило, оказывался именно мой подход.

Мишка же не снес подобной неопрятности – он и в жизни-то обожал давать точные определения там, где их заведомо быть не может: любовь есть то-то и то-то, политика есть сё-то и сё-то, – разумеется, он и в Кружке Пива потребовал точно сформулировать, чего от него хотят (от него ждали как раз того, чего он требовал о них). А пока суд да дело, он взъелся против тамошней манеры всем непременно отсиживать по восемь часов, тогда как любому букварю известно, что человек может что-то соображать только во время движения. «У меня задница болит!» – возмущался Мишка, каждую субботу навещая нас в Заозерье. Тогда мы с ним здорово сблизились – не в делах, их у нас не было, но в главном для романтиков-мастурбаторов, ставящих чувства выше дела, – в понимании. То мы в Рубенсе разом что-то открывали, то в «Казаках» – «Когда подумаешь, что это тоже он написал!..» Тем временем на работе задание ему сумели уточнить до того, что усадили его с циркулем измерять угловые расстояния на глобусе. Он же, не веря своим глазам, взирал из-за глобуса на тех поразительных личностей, которые приращение функции вместо формулы Лагранжа оценивали через сумму модулей, – «полная беспомощность».

Хотя отношения в отделе остались вроде бы неплохие – на него, видно, смотрели как на ученого придурка. Его начальник, заплывающий амбал, мордовскими глазками и мелкой кучерявостью напоминавший Славу Курицына, беспросветный технарь, окончивший чуть ли не СЗПИ (символ убожества – заочный политехник), однажды сказал про его английского Хемингуэя: «Читал Хемингуя – не понял ни…» – Мишка пересказывал это довольно снисходительно. Он не отрывался от народа: с гадливостью отзывался, как один хмырь у них подарил сотруднице на Восьмое марта мочалку, и та чуть не заплакала; вместе со всеми выезжал на лыжный День здоровья, а на обратном пути, уже ничего не соображая, раздвинул в финляндском сортире сомкнувшиеся спины и вывернул в желоб всю поглощенную во имя дружбы бормотуху. Потом пытался влезть в занятое такси и так получил по переносице, что даже запомнил свою залитую кровью куртку… Надо сказать, усилившаяся горбинка лишь придала его носу дополнительную аристократичность.