На Васильевский остров…

Столько нового надо было переварить! Мишка и в спорте стремился не к понятной силе, а к какой-то бабской потянутости. Но уж наша старенькая, постная, скудно завитая эсэсница – тут сразу становилось ясно, что это не университет, а все еще школа, дурачить училку – наш прямой долг: один глаз, блудливый, в учебник под столом, другой, преданный, ей в рот, на все случаи помнить одно: бедные и угнетенные всегда смелы и благородны, богатые и процветающие – жадны и трусливы. (Подумать бы им, что этот же принцип мы автоматически перенесем и на отношения в собственной стране.) Однако применять научные критерии к «науке», явно ставящей целью скрыть истину, – здесь глупости хватало только у Мишки. Этот наследник Москвы усаживался за первый стол с видом заранее недовольного инспектора и раздраженно пожимал плечами: что значит «дряблость либералов»? что значит «разброд и шатания»? дайте точное определение! приведите факты! Будто речь шла о дедекиндовых сечениях… У бедной старушки на малообещающем личике выражалось такое страдание, что только садист… Когда Женька, поставив на перекладину стула потрескивающую в кое-где надорванных швах до звона обтянутую ногу, потребовал у эсэсницы отчета, по какому праву Крым передали Украине – улицы вдруг покрываются всякими перукарнями, едальнями, – даже на эту ересь она отрапортовала гораздо бодрей: «Возможно, были перегибы. Я сама защищала диссертацию по малым народам Севера». Правда, повинного в этом волюнтаризме Хрущева только что сняли (лишь дураки радовались, лишь позеры требовали отчета как и почему – потому что ездил за границу всей семьей). Больше на семинарах Женька не появлялся, но в лютом декабре, стоило нам с ним («Скажем, что ты староста») появиться с челобитной в ее отставшей от века странно просторной комнате и стоило Женьке, как бы не сдержав восхищения, воскликнуть: «Вы прямо графиня!» – она встретила нас в длинном халате с галунами, – как она, зардевшись, вписала «зачет» в его перебитую пополам зачетку. На Мишку же эсэсница просигнализировала в партбюро, и вечный парторг Митюхин (из сопроматчиков – нечистого серебра седой чубчик, вечная беломорина меж двух башмаков – носа и подбородка, в шестьдесят восьмом написал анонимку против вторжения в Чехословакию, был изобличен, опозорен, низвергнут и прощен), усадив его напротив, распорядился: «Ну, рассказывай». «Что рассказывать?» – с преувеличенно изумленным смехом изображал Мишка. В итоге он остался без стипендии, вынужден был выучить чуть ли не наизусть и «Что делать?», и «Как нам реорганизовать рабкрин?», а в довершение обвинил меня, получившего зачет-автомат, в низкопоклонстве. Особенно – до слез! – мне было обидно, что и Женька сразу же радостно закивал. Я не вспомнил ни про то, что я в своем рыбьем пальтишке в трескучий мороз разыскивал с ним эсэсницу в нагих закоулках Петроградской, ни про то, что от самой двери без единого укора потащился с Женькой обратно до желтого сортира близ кинотеатра «Великан» и отплясывал на улице, покуда он справлялся с приступом медвежьей болезни, я забыл и о риске, которому подвергался в качестве фальшивого старосты, – все это был минимальный товарищеский долг, да и вообще поступки мусор, главное мнения – и вот они-то были до того чудовищно несправедливы!.. Я вел себя с эсэсницей точно так, как полагалось вести себя с баб Груней, сторожихой, не позволявшей прорваться на танцы без билета: в этом виде спорта было дозволено все – лесть, обман, – кто же держит сторожих за людей!

Нет, хвастаюсь: когда в весеннюю сессию эсэсница обнаружила, что я ровно ничегошеньки не знаю о раскольничьей политике право-левацкого, почти каутскианского блока, ее измятое личико дрогнуло такой болью, что я – хотя она от растерянности была готова выставить предавшему ее любимцу четыре шара – поскорее схватил зачетку и поклялся к пересдаче выучить все съезды и пленумы. Но, к несчастью, я не умею даже вчитываться в бессмыслицу, и оправившаяся от моей подлости бабуся вкатила бывшему активисту тройбан даже с некоторой щедростью. Скольких повышенных стипендий я недополучил из-за марксистско-ленинской мути!.. Но я не сердился: ихнее дело ловить – наше воровать. Только уже на пороге блестящей дипломной защиты во мне вдруг проснулось нелепое достоинство: когда нам внезапно назначили госэкзамен по философии, я был близок к теракту или самосожжению. «Ведь мы сдадим и забудем, а этого забывать нельзя!» – повторял я таким пересохшим голосом, что теперь уже Мишка косился на меня с тем смущением, в которое его ввергала любая искренняя страсть. Возможно, поэтому он называл Ковригину своей совестью (он и после замужества демонстративно закрепил за Катькой ее первоначальное имя, как патриот хранит имя переименованной оккупантами родины).

До его монастырька квартал вправо – или хрен с ним? С Мишкой. Он первым нас ампутировал, так и я не позволю его призраку долго разгуливать в пределах выстроенных мною оборонительных сооружений