На Васильевский остров…

С прогулки Мишка всегда предпочитал возвращаться тем же самым путем – Вальке же постоянно требовалась новизна. Новая дорога заводила в тупик – это приводило Мишку в совершенно неадекватную ярость, вполне, однако, естественную для человека рационального, всегда ищущего наиболее простых путей. Я Мишку понимаю – вернее, когда-то понимал: до начала сеанса остается три минуты, но Катьке во что бы то ни стало необходимо в буфет; давимся пирожными, потом во тьме пробираемся по ногам, и я чувствую уже не злость, а отчаяние, бессилие перед мировой бессмыслицей. В кармане три рубля, а Катька желает такси, – слегка, правда, кокетничая, надувает губы: «Все на такси едут…» Славка тоже беспомощно округлял глаза: я не могу тратить деньги на ерунду, если знаю, что завтра придется сшибать. Но сегодня меня только радует, когда Катька изредка снова проявляет склонность к лакомствам, к легкомыслию или кокетливым капризам, – в эти минуты она живет, а не выживает, чувствует себя любимой девочкой, а не рабочей лошадью. Ну а ее совершенно невыносимое прежде стремление в конфликтных ситуациях побольше наговорить и поменьше услышать – так если в женщинах видеть вменяемые существа, то все они несносны.

«Любовь… Дурь все это», – теперь с досадой отмахивается Валька. Есть мужик в доме – сопит, сморкается, бурчит, – чего еще надо? Все есть, с кем словом… Верно. Но для нас, сладострастников, воображающих, что жизнь должна быть праздником, вместе с дурью ампутируется… Жизнь сурово нам платит за веру в нее. Когда Мишка, пользуясь недельной Валькиной отлучкой, упаковал все ее шмотки в два чемодана, кои и отвез в ее родительский дом, она чуть не свихнулась от горя. Я единственный, вспоминает она, сумел ее как-то утешить. Было, целую ночь ей что-то заливал с основным подтекстом: все от нее без ума и я первый в этом ряду. Мне и врать особенно не приходилось – я тогда заводился с пол-оборота и на любовь, и на бешенство. Катька знает. Однако даже в мгновения самой лютой ненависти я не мог помыслить, что это достаточная причина расстаться навсегда. Чувства одно, а дело – совсем-совсем другое. Однажды в накале ссоры Катька вдруг спросила, где наше брачное свидетельство – и я немедленно разорвал его в клочки: такое не должно даже приходить в голову!..

Казалось, и Мишка это понимал – с перегибами по обыкновению. Курса после второго, еще готовый, как все мы, жертвовать покоем во имя трудного, но прекрасного, Мишка присоседился к «астрономам», чтобы, вдоль потаскавшись по разным бродячим конторам в поисках шефских палаток и спальников, отправиться на поиски тунгусского метеорита. В тайге в него влюбилась Рая Плотникова… или нет, с Раей он следующим летом торчал в Карелии на каком-то кордоне, упрятав несолидный румянец под дивную волнистую бороду, а его кудри, черные, до плеч, безжалостно подчеркивали скудость Раиных неопределенных волосишек, подровненных а-ля нигилист из поповичей. Может быть, еще и от этого она всегда была так серьезна, что у Катьки, непроизвольно копировавшей чужую мимику, при взгляде на Раю проступал на лице сердитый испуг. Возможно, именно из-за неудовлетворенной любви бедная Рая принялась тетешкать и увязывать бантиками забредшего к ним на кордон ежика. Но когда через пару дней Мишка поинтересовался, куда девался ее любимчик, Рая ответила: он мне надоел и я его выпустила. Я был вне себя, встряхивал мушкетерскими кудрями Мишка, Катька поддакивала (подзуживала?), а я скромно помалкивал, не понимая, как же все-таки поступать с ежиком, когда он надоест. Но вот Мишкин брак с Валькой казался мне нерасторжимым, оттого что у них уже выработался общий запас воспоминаний, шуточек – сказать про некрасивую девицу «на нее нельзя положиться», выставить под стеклом блудливо косящего Ленина, которого Валька случайно изобразила на лекции…

Удалив от себя Вальку, Мишка продемонстрировал, как нужно обращаться с надоевшими фаворитами. Однако через некоторое время он обзавелся новой дурью – котенком. Но котенок, естественно, тоже причинял неудобства, и что-нибудь через полгодика Мишка упаковал его в полиэтиленовый мешок, перетянул резинкой и зашвырнул в одну из тех озерного размаха лужищ, которыми может гордиться каждая новостройка. Котенок тем не менее сумел выбраться из мешка и, мокрый, чесанул куда подальше. Поступок этот был настолько запредельным, что мог быть продиктован только каким-то принципом. Невольно уважаемый мною (как всякий принцип), звучал он примерно так: будь проще, ставь реальные цели и изыскивай для них наипростейшие средства. Катька же была убеждена, что действовал Мишка в состоянии временного умопомрачения, – иначе знакомство с ним пришлось бы прервать. Катьку и на работе однажды оскорбили в лучших чувствах, обвинив ее в авторитарности: одна баба, «сытая дрянь», оставила второго младенца в роддоме, и Катька перестала с нею здороваться. И вдруг лучшие друзья прямо обрадовались возможности наговорить ей побольше о священном праве каждого быть сволочью.