На Васильевский остров…

Сверхдемократические аристократы, ценой собственной жизни мы удовлетворяем скромную потребность общества в истине, разрушаем наше личное во имя всеобщего, наш кодекс – это кодекс камикадзе. И когда ты наконец понимаешь, что тебя одурачили, тебе все равно остается только погибнуть с честью: вернуться назад уже не хватит бензина.

А душа-то ноет, скулит – не хочет погибать с честью. Ум востр – дух немощен. Но мы на него «Цыц!» – и замер руки по швам.

* * *

Ба – угол Шестнадцатой линии, фанерные бельма, – а как любила Катька здешние рассыпчатые, бесконечно плоские пироги с лимоном! А там, где сходятся трамвайные пути, маячит еще один тарахтящий автобусный проспект корейского КИМа промеж двух осененных издыхающими кронами кладбищ – нашего и армянско-лютеранского, ведущий в недра таинственного в своей провинциальности – ясно же, что такого в Питере быть не может! – Голодая Сони Бирман… Даже поэтично нам с нею гулялось однажды по намытым землям, где тупые пилы сомкнувшихся гаражей теперь отрезали свободный обзор прожекторных башен, склонившихся над спортивным кратером имени Кирова. Но с Соней постоянно требовалось быть тонким, ироничным, говорить правильными оборотами… Правда, она припоминала мне уже довольно снисходительно, как я сказал маленькому, энергичному и страшно элегантному теормеханику Ершову по кличке Конек-горбунок: «Я в цилиндрических координатах не секу». Кстати, перелетая к Соне через дегтярную Смоленку, можно слева углядеть и громоздкие кладбищенские ворота, на которых с каким-то внутренним онемением я некогда прочел, что сказочная Арина Родионовна где-то там меж невысоких крестов затерялася… И там же я диагностировал Славку в качестве дурака. У гробового входа.

И снова дрогнула только что прихлопнутая, перетрепанная за сегодняшний вечер струна: завод имени Котлякова – последнее, так и недогнувшее Юру ленинградское иго. Милосердная милиция за тунеядствующее нарушение паспортного режима вместо тюрьмы отдала его в лимитчики. Вот он стоит перед мутным зеркалом у вахты меж двух унылых сержантов – напудренно-бледный, но нижняя губа по-прежнему надменна. Для чужаков он почти оборванец – только мы знаем, что в его грубых ботинках есть что-то амундсеновское, в пятирублевых джинсах – польское, а в вязаной шапочке – водолазное. Катька скручивает рулончиком все наши рубли и конспиративно сует ему в руку. Вернувшись из отделения, на той же самой вахте мы впервые без насмешек слушаем сердечные наставления коменданта (красивый, мордатый, восхищалась его внешностью Катькина мать): ну, видишь ты, что не туда гребешь, – так остановись, не лезь на рожон, жизнь – она кого хошь сломает… Мы вдруг видим, что в этих словах, пожалуй, и правда что-то есть. А кроме того, нам ужасно хочется услышать что-нибудь человеческое с высот презренной власти, которой вдруг вздумалось реально пошевелить пальцем. Я и подчинился жизни. Мишка – хоть и за океаном – тоже. А вот Славку унес за Средиземное море чистый фантом. Юра же во имя фантома отправился в тюрьму.

Лимитная прописка в первый миг была спасением. Но в третий – мучительнейшим испытанием, лишенным главного оправдания – трагической красоты. Завод имени Котлякова был настолько зауряден своей кирпичной оградой, кирпичными корпусами, похожими на коровники, что даже дореволюционные цифры «1915» на одном из них не могли вывести это унылое скопление из разряда советского. А уж бесконечный панельный цех, нависший над кладбищем… Юра был прав, что уехал в Магадан, – снимите шляпу, снимите шляпу. Не знаю, сумел ли он сохранить свои фантомы у охладившего немало романтических голов Охотского моря, но я, траченый молью оплывший Фортинбрас, избравший дело, а не дурь, отсалютовал своей сломанной, переделанной в мухобойку шпагой перед Юриной мемориальной доской – новенькой чугунной плиткой «Акционерное общество “Эскалатор”». Надо же, эскалаторы, стало быть, делают… Нам вполне было достаточно, что завод, что Котлякова… Мне почему-то казалось, что Юра там безостановочно крутит какую-то промасленную стальную рукоятку. Навестив Юру в первый же его рабочий выходной, мы со Славкой обнаружили его в осыпанной пустыми консервными банками комнате на четвертых, спящим в одежде под выбитым окном. Мы грустно улыбнулись его сохранившейся привычке зажимать подушку между колен. По общаге гудел простой рабоче-крестьянский гудеж – не наше полное остроумных выходок и высокоумных схваток веселье, в котором каждая удачная подача негласно отправлялась ему на экспертизу… Нет – в Магадан, в Магадан! У Охотского моря фантомам, надеюсь, легче дышится.

И будет. Цыц. Вечер самоудовлетворений подходит к концу.