На Васильевский остров…

Пожалуй, что и все наши возвышенные чувства – потрясение, благоговение – порождаются не реальными предметами, этими песчинками в раковине, способными вызвать разве что ощущения комфорта и дискомфорта, – возвышенность порождается воображаемым контекстом, в который вещи незаметно для нас погружены. Самое простое: человек со шрамом. Если нам скажут, что он заработал свой шрам в кухонной драке – мы видим это лицо одним, в Чечне – другим, в застенках инквизиции – третьим. А если ничего не скажут – каждый все равно поместит его в свой личный контекст, который, сам того не замечая, как запах, носит на себе. Для кого-то весь мир – коммунальная кухня, для кого-то сеть интриг, для кого-то барахолка, а для кого-то… Романтик строит свой контекст из маловероятных событий, а истинный мастурбатор – вообще из невозможных. По крайней мере, ненаблюдаемых. Если скромный романтик в колхозном водоеме ощущает прибой мирового океана, то нескромный мастурбатор – пульс Всевышнего, борьбу вечного движения с вечным покоем и бог знает что еще. И ни один контекст не может быть отвергнут ни за чрезмерную абстрактность, ни за вульгарность, ни за необоснованность: решения избравшей его решалки обжаловать негде, данные опыта не могут его поколебать – наоборот, это он указывает, как их интерпретировать. Порядочные люди беспрерывно подтверждают подлецу, что в мире все подлецы, как истинно верующему несчастья говорят лишь о божественном милосердии. Подлинные властители народов – те, кто создает опьяняющий образ мира, тот всеобщий контекст, который, не меняя ни единого предмета, запросто превращает мир из храма в мастерскую, из мастерской в базар, из базара в драку или химический процесс, и ни один из контекстов не доступен зубам научного анализа: только когда он почему-то перестает одурманивать нашу глубину, которая, кроме опьянения, ничего не хочет знать (в глубине души все мы наркоманы), – лишь тогда гиенам логики удается додрать издыхающего Левиафана. Да, творцы манящих фантомов – всего лишь подмастерья, ибо электричеством наши иллюзии напитывает атмосфера воображенного контекста. Властвуют над миром те, кто опьяняет его, заставляя людей забыть будничную расчетливость. Наука сама долго была таким пьянящим фантомом, пока не разрушила свой контекст, внимательно исследовав его наготу. Таков наш удел: ставить свои иллюзии безоговорочно выше реальности – сумасшествие, ставить реальность безоговорочно выше иллюзий – беспросветность. Вот так мы и колеблемся между безумием и смертной тоской.

В неясном контексте, дурманившем меня в то лето, стипендиальную комиссию было просто не разглядеть, так что староста, может, и правда не терял мое заявление: раз уж я не пожелал для надежности остаться в Питере еще на один день, то мог и не отдать ему эту пустяковую бумагу. Поймав попутку у Средней Рогатки – меня пьянило даже это глупое название, – я рванул на Юг, на Юг, – перекрашивать все новые и новые лица и пространства, а тем временем наш молодой замдекана дал мне урок уважения к социальной реальности: нэт заявления – нэт стипендии. Повышенной, гад такой, но я ничуть на него не сердился: в пьесе, разыгрывавшейся в моей голове, ему отлично удалась его роль, а мне моя. Целый семестр я забавлялся тем, что кормился серым хлебом с паренной на сковородке капустой – надо было беспрерывно брызгать на нее водой, чтоб не подгорала, – а раза три-четыре в неделю без билета ездил в Катькину туббольницу доедать ее непомерную пайку: в литровой банке она выносила в вестибюль куриную ногу, пяток кубиков масла, селедочный хвост… Хлеб шел без ограничений.