На Васильевский остров…

Но это уже лютой зимой, когда я в тонюсеньком пальтишке отплясывал в тамбуре, высматривая контролеров, – летом я выглядел куда эффектней, позвонивши в дверь Катькиной родни загорелый, как эфиоп, в выгоревшей пыльной бороде и линялой ковбойке, на которой были заметны следы всех ночлегов и разгрузок, поскольку стирал ее исключительно Илья-пророк своим кропилом. Вероятно, по мне было заметно и то, что я не видел в мире ни единой вещи, которая стоила бы забот и тревог: кончаются бабки – так всегда где-то на путях стоит неразгруженный вагон с углем, щебенкой или ботинками, где-нибудь под сараем свалены неколотые дрова, а на худой конец кусок хлеба на полдня тебе и так везде отвалят – в жизни нет ничего страшного или унизительного, если смотреть на нее как на приключение. Уж с каким сочувственным презрением я пробирался мимо потных толпищ у билетных касс – да сядьте вы на любой товарняк, поймайте попутный газон… (Но только никакой обузы в виде собственности – меня прямо насмешил один жлоб в «жигулях»: «Ничего, я о машине как раз в твои годы начал мечтать».) Ну, доберетесь на день позже – так куда торопиться? Любое «здесь» ничуть не менее восхитительно, чем «там». А для ночевки везде найдется стог (так забавно потом целый день вытряхивать колючую труху), чердак, подвал… Ну, продрожишь под утро часика два, так завтра отоспишься где-нибудь на травке или на мечущейся пустой платформе, раскинув руки под никогда не приедающимся, как пламя, просторным, но не бескрайним небом. Ну а уж если вдруг не окажется ни крыши, ни хлеба, ни тепла, ни попутки – так стоит и потерпеть, чтобы подивиться на этакое сочетаньице. Может, это больше всего и повредило Катьке в глазах моей мастурбационной решалки – что через нее вошла в мою жизнь самая беспощадная забота: ответственность за тех, кого любишь, – только она и сумела запрячь меня в служебную лямку, в грызучие очереди за билетами до целебного Крыма, в пыльные блуждания по раскаленным улицам в поисках курятника для моих малюток… В одиночку-то я отлично переночевал и в одиночке, задержанный в последнюю ночь перед Катькой.

Но наверняка по моей приподнятой осанке невозможно было догадаться, что я целых две недели спал с продавщицей кирпичного магазинчика под Киевом – точнее, спать она уходила домой, а я отрубался в тяжкий бормотушный сон на тех же самых пустых мешках. Напивался я, во-первых, потому, что так полагалось, если ставят, а во-вторых, чтобы отрезветь от иллюзорного контекста, не допускавшего интимных контактов – особенно поцелуев с хрюшкоподобной, нечистой на руку и все остальное хамкой: в пьесе она смотрелась изумительно, но, уж конечно, не в качестве мимолетной подруги веселого странника, играючи таскавшего с катера пятипудовые мешки и угловатые ящики по горячему песку, из-за которого начинало сводить икры. К третьему стакану я дурел, мешки, ведра, ящики становились диковато-нелепыми и вместе с золотыми зубами моей сообщницы превращались в воровскую малину (все не будничная реальность, как она есть), и я уже без зазрения мог заваливать ее по-хозяйски, как беглый каторжник, которому трижды плевать, что каждого еврея она встречала певуче-радостным вполголоса: «Ми-иша!»

Похмелье будило меня часов в пять, я выходил на берег, тупо дивясь, насколько мне не интересен дивный восход, с ржавого корыта плавучей пристани нырял в перехватывающую дух глубину и там глотал холодную и чистую, как мне казалось, воду с большой осторожностью: в детстве меня напугали, что под водой пить нельзя – утонешь. Выныривал я уже далеко, с трудом догребал обратно – течение было очень быстрое – и, согреваясь разминочными движениями, спешил досыпать все еще утилитарно, ничего вокруг не замечая. Зато, когда я отсыпался, по мере протрезвления опьянение снова возвращалось ко мне: я не мог даже читать – уж до того реальность была ослепительнее любого вымысла. Перетаскав взад-вперед свои мешки и ящики и охладив сжигаемое потом лицо в днепровских струях, я уходил в одних плавках вдоль берега черт знает куда, переплывал через протоки, раздвигая ковры кувшинок на подводных лианах, перемахивал, как Тарзан, над заросшими вечносырыми расселинами в кручах и перед какой-нибудь мачтой электропередачи застывал в окончательном экстазе: неужели все это есть на самом деле?..