На Васильевский остров…

Что-то все глупости всплывают из глубины… Но умное-то было еще вдесятеро глупее. «Как можно в наше время быть индивидуалистом, если в одиночку ты ничего не можешь! Отопление, транспорт, снабжение – все сегодня может быть только общим!» – это гениальное прозрение принадлежит мне. Много кож я должен был сменить, пока до меня дошло, что объединять людей могут лишь прекрасные фантомы, а реальные интересы всегда их разъединяют: если даже поезд идет под откос, люди все равно будут драться из-за мест в купе. А под Баха меня однажды осенило, что чем-то же Бах, стало быть, угоден нашему организму – значит когда-нибудь физиологи научатся одному прописывать Баха, а другому Шуберта, как сегодня прописывают сахар и соль. Тоже надо было провариться в семи водах, чтобы наконец забрезжило, что и Бах тоже коллективный фантом, а потому не его следует подгонять к нам, а нас к нему. Все высокое полагалось выводить из низкого – красоту из физиологии, нравственность из выгоды. В экспедиции по Тянь-Шаню, бредя, бессильно свесив руки, в нескончаемую гору за моим ханыжным напарником, я с нежностью глядел на его замызганную спину: все-таки человечество делится прежде всего на тех, кто согласен и кто не согласен работать, что наша окружающая среда – прежде всего люди, и кратер карьера не менее прекрасен, чем эти невероятные ели на неописуемой сини. Хотя, когда силы и едва брести иссякали, я высматривал в прогалинах невероятную чистоту снегов: «Сияет Белая Гора, как откровенье неземное…» Однажды, заблудившись на забрызганных раскисшей пылью снегах (ждали селя), я спрыгивал и сползал по мокрым черным обломкам скал над клубящейся бездной в величайшем напряжении, понимая, что если я возьму чуть выше или чуть ниже нашей базы, то рано или поздно в эту бездну и загремлю. И уж такая скала свалилась с моей души, когда впереди забелелось что-то черное и прямоугольное (рукотворное), и уж с такой пьяной несомненностью я осознал, что человек – любой человек – это все-таки друг! Неужели этот идиот был я?..

Прежде всего физиология, а не психология – я с большим почтением слушал сухонького, в огромных для него очках Колю Зорина (лет через пять умер в Челябинске-70), сосредоточенно похаживающего, глядя под ноги, вдоль наших двухэтажных кроватей (так оставалось больше места для танцев-обжиманцев, а кроме того, на нижней кровати, завесившись одеялом, было очень удобно целоваться): человечество не может себя уничтожить, потому что природа стремится увеличить энтропию, а лучшего органа, чем человек, для этого не найдешь, конечно, свою жизнь человек стремится сделать все более и более упорядоченной, но для этого ему приходится все больше и больше разрушать порядок в остальной вселенной. Сейчас-то все эти редукционизмы (преступность из энтропии, красота из здоровья) представляются мне формами профессионального идиотизма, но тогда это была вершиннейшая из вершин! В упоении этой мудростью было особенным счастьем срываться в дурацкий хохот. Одного полковника, к примеру, научили страшно остроумной шутке – сказать, если вдруг погаснет свет: темно, как у негра кое-где. Он дождался случая и провозгласил: темно, как в ж… кое у кого. Славка радостно играл глазищами: полковники, понимаете ли, плохо разбираются, какие слова приличные, а какие нет, – а я без затей хватался за живот.

Утонченность мне давалась плохо. Хотя девочки на меня, можно сказать, вешались, взросло-надменные молодые женщины все равно в упор не замечали. Зато у Юры то с одной, то с другой возникала какая-то заманчивая многозначительность. «Зачем-то решили друг друга уважать», – с тонкой улыбкой пожимал он плечами. Пузя каждую из них азартно выводила на чистую воду: Земская купила Юру тем, что якобы может сыграть «Аппассионату» – да ей «Чижик-пыжик» не пробрякать! Но подавать себя умеет – на фотографиях почти не видно, до чего у нее ноги кривые – всегда так ловко одну выдвинет вперед, согнет в колене… Ноги у Земской действительно заходят одна за одну, как слоновьи бивни, но тем не менее носят ее надменную скуластую раскосость с достоинством, способным охладить любую фамильярность. Пятикурсники вообще ухитрялись нам в отцы годиться. Пузя уверяла, что муж Земской, слегка одутловатый татарин, – импотент, но мне не верилось, что импотент мог бы держаться так невозмутимо. А Славка вообще считал, что он просто не хочет: «Вот если бы ему сто рублей дали!..»