На Васильевский остров…

Настоящая любовь у Юры была устроена еще более утонченным – ненаблюдаемым – образом: Юра время от времени ездил к «ней» аж в Москву. Однажды под настроение он с чуточку недоумевающей улыбкой признался мне, что вместо объяснения послал своей любимой пластинку с «Лунной сонатой». И мне уж так захотелось тоже обзавестись чем-нибудь таинственным, и притом в Москве… А кто ищет… Прикатив в Москву в пять, что ли, сорок утра, я грелся бачковым кофе встоячку на промозглом Ленинградском вокзале, и на душе у меня резко потеплело, когда ко мне по-свойски обратилась молодая компанейская москвичка со слипшимися от краски ресницами. Вернее, сначала она поперхнулась кофе, и я дружески постучал ее по спине… Она тоже была немножко очумелая и даже в красных точечках после бессонной ночи. Купленную у милиционера бутылку она предложила распить у нее дома – причудливым коридором мы пробирались с карманным фонариком (луч выхватывал из непроглядного поднебесья то велосипед, то застывший водопад лука; из-за светлого сектора, вытертого в паркете ее дверью, мне и потом всегда казалось, что из-под ее двери бьет свет). Теперь и мне стало к кому ездить в Москву (общий вагон стоил рубля четыре), и, даже подхватив от нее триппер, я еще долго страдал фантомными болями. Хотя иллюзорность своей подруги я почуял еще под исполинской луковой гроздью… У Юриной-то возлюбленной чертог наверняка был оплетен настоящим виноградом!

Зато ужасно поэтический роман завязался у меня с Москвой – песенный. Я скользил над ее асфальтами под внутреннюю музыку Окуджавы и Бабаджаняна в исполнении Муслима Магомаева: «Окунись на Тверской в шум зеленых аллей», «На ладонях больших голубых площадей»… Без музыки была бы полная пошлость, а с музыкой был полный восторг. Особено из-за отдельных слов, которых я не мог разобрать. Что бы тут сказал мой первый учитель Москва?.. Только после ВАКа Москва мне на время опротивела – гонорее это не удалось. Даже во время моего лечения мы с Юрой упивались (я взахлеб, Юра – снисходя) волшебными словами: Сретенка, Трубная – и тщетно старались выяснить, где были Маросейка и Хитров рынок.

Пузя впоследствии рассказывала Катьке, что, когда во время общей академки они с Юрой куковали в сельской школе и жили в одной комнате, Юра дома ходил голый. Да-с, вы не ослышались: именно раздевался и ходил. Я не смел судить – великие люди имеют право на экстравагантность. Тем более что он, поклоняющийся далекой звезде, всяческим утонченным хамством, возможно, мстил Пузе, унижавшей его своей коротенькой надутостью. Правда, когда однажды Пузя встретила меня, обличающе указывая на Юру: «Он требует, чтобы я девок ему водила!» – у меня в лице, вероятно, что-то дернулось. И хотя через мгновение я выразил Юре полное одобрение, Пузя радостно твердила: «Нет, нет, в первый момент тебе стало противно!» В чем-то мы были почти пуритане. Хотя анекдоты, скажем, про минет рассказывали охотно («Проверено – мин нет», «Чем отличается Тибет от минета?» – «А что такое Тибет?»…), в реальности он считался запредельным свинством, допустимым разве что с последними шлюхами. «Заставил ее сделать минет, потом поссал на нее и выгнал голую в коридор» – о таких подвигах приходилось слышать только среди самых крутых стажников. А когда коренастый Божко, курносый мужественно, будто боксер с перебитым носом, завел сбивчивую историю о том, как некая приличная вроде бы девушка заманила к себе пьяного парня, в которого была влюблена, и, пользуясь его беспомощным положением, занялась с ним оральным сексом, Божко обставил процедуру массой подробностей, долженствовавших придать ей хоть какое-то правдоподобие. Так, например, эта развратница сначала протерла ему головку тройным одеколоном. «Но будет ведь щипать?!.» – возмутились мы. «Сам не понимаю…» – надолго пожал плечами Божко.