На Васильевский остров…

К пятому курсу Славка уважал меня, пожалуй, даже и поболе, чем Юру в лучшие дни, – именно за то, что я начал открыто брезговать борьбой и гавканьем. Но что лучше – безобразно ссориться и забывать или вовсе не ссориться и помнить вечно? Прежде я кипятился, взрывался, мог схватить за грудки, а через день был готов обниматься снова: я как будто верил, что человек не исчерпывается одним – и даже тысячей дурных поступков. Теперь же я… По крайней мере, не желаю исследовать глубины, если на поверхности плавает дерьмо. Нет, в беде я помогу любому. Но чуть он станет на ноги, пусть лучше станет подальше. Забавно, что Славка зауважал меня за пренебрежение самым пустяковым – деньгами. Когда мы с ним в первый раз перекидали на Бадаевских складах вагончик арбузов… Впоследствии он побаивался со мной туда ходить, потому что для меня все были кореша: хочет подсуетиться какой-то старикашка – «Ребята, грузите покрупней», – и сам отбирает, что побокастей, – пожалуйста, можно и покрупней. Подбегает кладовщик: «А ну грузить все подряд!» – и старикашка егозливо подхватывает: «Подряд, подряд», – и в подтверждение относит в грузовик зеленого детеныша размером с теннисный мячик, – а мне и это только смех: здесь же все свои! Но со своих и спрос особый: когда какой-нибудь шоферюга пытается на нас прикрикнуть, я так его посылаю, что он сразу понимает: этого парня нужно бить только всерьез, и лучше втроем. Когда мы, затарившиеся, в первый раз перебирались через бетонную стену на заброшенное Новодевичье кладбище с единственной подметенной могилой – Николая Алексеевича Некрасова, я понимающе спросил у нашего одноразового собригадника из рабочей общаги: «Арбузы ребятам отнесешь?» «Щас, ребятам!.. – тоскливо запротестовал он. – Я целый день промантулил, а теперь ребятам!.. Сдам в ближний магазин». Я попытался насмешливо переглянуться со Славкой, но он отказался понимать мой взгляд. (Года через два нам вздумалось навестить Катьку в ее Заозерском бараке, а заодно набрать грибов – так Славка чуть не заболел, когда во время жарки их все время просили попробовать. Впрочем, он и сам чужого не попросил бы – справедливости, возможно, и тут было больше, чем жадности. Славка очень серьезно относился к тому, что считал правильным. Когда он получил четверку по дифурам – для нас это был скандал, – тамошняя ассистентка жаловалась на него: «Он кричит!») Где получать заработанное после первой разгрузки, я еще не знал, а Славка напомнил мне разок – и поехал один. Я обиделся и совсем не поехал. И Славка через много месяцев вдруг восхищенно вспомнил: «Он вот не захотел – и не поехал за деньгами. Не захотел – и не поехал!»

Окна в реанимированном Эдеме все еще горели. Я заглянул на задний двор, где мы рубились в бадминтон, – там красовалась импровизированная мусорная куча, современная – яркая и пестрая, как праздничная толпа. Но гальванизированные моей волей предметы уже не переливались праздником – исчез домысливаемый контекст, когда-то превращавший каждый булыжник в бриллиант. Ну, с чего бы так счастливо осесть от смеха на пол, когда Славка, лежа на кровати, потянулся мне вслед что-то спросить – и вдруг, подтолкнутый коварными пружинами, с вытаращенными глазами оказался на полу. И разве что-нибудь, кроме неловкости, я испытал бы по поводу запинающегося Славкиного лепета о замирающих призывах скрипки и печальных ответах фортепьяно в «Крейцеровой сонате»: кажется, что это мужчина и женщина, они любят друг друга… И совсем бы меня не позабавила Славкина манера перед выходом в свет полировать туфли краешком одеяла, а потом еще время от времени ставить ногу на попутную урну и подновлять блеск скомканным носовым платком. А уж сам я себя вижу просто не вполне вменяемым, когда у врубелевской скульптурной головы «Демона» («Посмотри ему в глаза близко-близко, – интригующе подтолкнул меня Славка. – Страшно, правда?») я вдруг пытаюсь подставить Славке ножку и – наступаю на священное зеркало ботинка. Правда, и шипеть, как Славка: «Ты думай, что делаешь!» – я бы тоже не стал.