На Великой лётной тропе

— Папа, об этом позже, потом, потом… Я ничего не знаю. Зависит от того, как решится дело. — Ирина вся трепетала, сильно задыхалась. — Папа, умоляю, выслушай меня!

Отец кивнул: говори.

— Недавно задержали безработного Столярова.

— Знаю.

— Он не Столяров, а мятежник Юшка Соловей.

— Это для меня новость.

— Он мой муж, — продолжала Ирина, — и отец моей дочери, твоей внучки.

— Что еще? Говори все, убивай сразу, не тяни, — еле выговорил отец.

— Однажды я предала его.

— Слышал.

— Теперь хочу спасти. Спаси его, спаси меня, спаси мою девочку от вечного позора!

— Как?

— Освободи его немедленно!

— Без суда, без следствия?

— Отпусти, пока он Столяров, пока за ним не числится ничего страшного, пока в нем не признали Юшку.

— Дочь моя, доченька, что ты делаешь со мной?! О-о-о!.. — простонал судья, сильно побледнел, весь размяк и обвис, будто лопух, прихваченный заморозком.

Он долго сидел так, без движения, без звука, глядя не мигая на Ирину. Она ходила перед ним, сжимала руками свою разболевшуюся голову и шептала:

— Жизнь пожалела меня, дала мне единственную возможность оправдаться перед Юшкой, хоть чуть-чуть загладить свою вину. Другой, наверно, не будет. Если его узнают, то, конечно, сгноят на каторге или повесят. Тогда я навсегда останусь предательницей. Так жить я больше не могу. Что делать? Что? Умереть?! Но позор не умрет со мной. Он останется на моей памяти, на отце, на сестре, на дочурке. Предательница, самоубийца… И похоронят, как проклятую, за кладбищем, в каком-нибудь буераке. Как падаль. И поделом. Ничего не исправишь, предательство никогда не станет доблестью, ничем не сотрешь его. Надо принять все. И все на себя, все на одну себя!

Ирина остановилась перед отцом и сказала:

— Ничего не надо, я ничего не прошу. Я виновата — я и отвечу, мне и кара. Я скроюсь навсегда. Ты не терзайся, не стыдись за меня, вычеркни из памяти! У тебя не было дочери Ирины!

Он слабо замахал онемевшими руками и проговорил с трудом, собирая слова по слогам:

— Вот опять несешь несуразицу, опять готовишь себе новую яму… Ах, молодость, сумасбродная молодость!

Он пошевелился, попробовал встать, затем попросил помочь ему. Она помогла сперва встать, затем переодеться и переобуться из домашнего в уличное. Он при этом повторял:

— Ладно, попытаюсь. Вот как жить с вами, с такими. О-о!..

Ирина напрашивалась проводить, но судья рассердился:

— Что еще выдумываешь?! Сиди здесь, жди!

Ушел, сильно шаркая ногами.

На свое счастье Роман Столяров не числился в преступниках, и его камера охранялась не специальным часовым, а всего лишь судейским сторожем, который целиком подчинялся одному судье.

Сторож ничуть не удивился такому несвоевременному, ночному появлению судьи. За многие годы службы он нагляделся всего: обвиняемые оказывались невинными, смиренные с виду — бандитами, Петры — Иванами, а Иваны — Петрами…

— Что прикажете, господин судья? — спросил он с полной готовностью исполнять.

— Открой мне камеру Романа Столярова.

Сторож открыл. Судья велел ему остаться за дверью, а сам вошел в камеру. Роман Столяров, лежавший перед тем на кровати, вскочил.

— Садись! — сказал ему судья и сам сел напротив на единственный табурет. — Знаешь, кто я?

— Догадываюсь — судья.

— А ты кто?

— Юшка Соловей.

— Знаешь мою дочь Ирину?

— Как не знать. Муж ей.

— Не муж, а вор, — глухо, но грозно прошептал судья. — Трижды вор. У меня украл дочь, у нее украл счастье. Ты знаешь, что у Ирины есть дочь, твоя дочь?

— Знаю.

— Вот у нее, у девочки, ты украл мать. Ты виноват во всем.

— Она предала меня.

— Сначала ты предал, кинул ее. Все пошло от этого твоего предательства.

— Папаша, не заговаривайся! — вскипел Юшка. — Ты за этим пришел?

— И за этим, и… и… По просьбе моей несчастной Ирины, ради твоей несчастной девочки, моей внучки, дарую тебе свободу и жизнь. Иди и больше не попадайся! Иди и благословляй их!

— Скажи Ирине, что за себя прощаю ее! — попросил Юшка. — За других же, за погибших, не могу, не властен. С ними пусть рассчитывается сама! Тебе, отец, спасибо, долгих лет жизни!

Юшка вышел. Судья проводил его до крыльца, оттуда проводил взглядом до поворота, затем вернулся в камеру и долго сидел в ней. Идти мешало вдруг сильно заболевшее сердце. Сидел и думал: «По закону я обязан вместо Юшки посадить себя. Посадить надолго, до самой смерти. Пусть же никогда не раскроется, что Роман Столяров — это Юшка».

Сторож наконец всполошился:

— Что с тобой, господин судья?

— Сердце. Пойди ко мне домой и позови кого-нибудь!

Пришли обе дочери, Ирина и Нина, пришла прислуга и осторожно увели судью. Только тут, по дороге, Ирина вспомнила позабытого Леонида Петровича и велела ему уезжать.