На Великой лётной тропе

С песней звонкой шел я сторонкой
К любушке своей
И украдкой, и с оглядкой
Целовался с ней.
Эй, вы, ну ли, что заснули?! Шевелись, гляди,
Удалые, вороные гривачи мои!

Мать узнала — все пропало,

Любу заперла
И из дому за Ерему
Замуж отдала.
Эй, вы, ну ли, что заснули?! Шевелись, гляди,
Удалые, вороные гривачи мои!

Я другую молодую

Выберу жену —
Эх, в чистом поле, на просторе,
Гибкую сосну.
Эй, вы, ну ли, что заснули?! Шевелись, гляди!
Удалые, вороные гривачи мои!

Гармонисты широко, во все мехи, растягивали гармони. Юшка шпорами подбадривал своего иноходца. Конь кидался вперед, сдерживаемый поводьями, плясал и храпел, взвивался на дыбы, пытаясь сбросить седока, но Юшка, подобно камню, врастал в седло и смеялся:

— Шалишь, голубчик, шалишь!

Песню подхватывал весь отряд, а затем — быстрый горный ветер и разносил, казалось, по всему Уралу.

Ирина, ехавшая позади отряда в особой санитарной бричке, при этой песне обычно не подпевала, а втихомолку, отвернувшись, плакала.

23. РАБОЧИЙ ЗАВОД

Весной 1917 года в Бутарский завод вернулся Прохор. Никем не узнанный и сам будто не узнавая никого, прошел без останову улицей, осторожно пролез в свою избенку, которая тем временем стояла вся на подпорках — ремонтировалась, — и сказал хозяевам, сидевшим за обедом:

— Здорово живете! Хлеб да соль!

— Спасибо, добрый человек! — отозвалась Настя.

Кузнец Флегонт и приемыш Аннушка молча мотнули головами. Прохор снял дорожный заплечный мешок, куцый, чиненый-перечиненый пиджачишко, повесил все на гвоздь и спросил:

— Где у вас теперь умываются?

— Отец?! — узнала его Настя.

— Я, дочка. Забыть изволила?

— Да хоть бы открыткой известил!

— Писал.

— Не получали.

— Знать, почты по-прежнему ходят не куда надо, а мимо дома, в полицию.

Все пообнимали Прохора, поцеловали, затем, раздвинувшись, усадили за стол на главное место.

— Как ты освободился? Давно? На чем ехал? — сыпала Настя.

— Когда выгнали царя Николку, открыли нашу крепость и говорят: «Свобода. Иди куда хочешь! Нам на вас и хлеб не отпущен». Ну куда ж мне кроме дому?!

— Долго добирался.

— Поезда плохо ходят, а ехал не один я. Едут и едут во все стороны, вроде бы все наши российские народы сорвались с места.

— У нас то же самое, — сказала Настя.

Бутарский завод стоит при железной дороге, и там было очевидное великое движение народа, начавшееся после Февральской революции. Ехали солдаты, бросавшие фронт и вообще всякую службу в старой армии, ехали мирные жители, убегающие от немцев, ехали голодающие из больших городов. Ехали на буферах, на крышах, на ступеньках вагонов.

После обеда Прохор попросил Настю позвать кое-кого из тех, кого помнил. Пришли и званые, и незваные, набилась полна изба.

— Как поживаете, товарищи соседи? — начал Прохор.

— Неважно. Власть новая, а порядки старые. За покосы и нынче денежку требуют.

— Ну, нет, больше не дадим! Насчет свободы что маракуете?

— Насчет ее мать наша, матушка Россия, знает. Даст — благодари, откажет — будь доволен, что поманили. Отлички не много: царишку только смахнули, карателей да жандармов вымели, а прочие все по местам. Рабэн сидит, помощник его тоже, вместо земского начальника уполномоченный Временного правительства, а тянет он ту же нуду. Есть у нас советишко из рабочих, толку от него пока мало. В Совете и большевики, и меньшевики, и эсеры, и еще какие-то. Если и дальше так пойдет, не увидим мы свободы.

— Не увидим! — убежденно подтвердил Прохор. — Побалуемся словечком, а потом и его отнимут.

Вечером было заседание Совета, где обсуждался вопрос об оплате заводоуправлению покосов и пастбищ.

Уполномоченный Временного правительства прислал разъяснение, что до распоряжения центральной власти, до выхода нового закона о земле, порядок пользования ею остается прежним. Всякие самовольные захваты будут преследоваться.

В Совет явился Прохор.

— Как по-твоему? Ты много прошел, всю Сибирь!

— Дураки платят, а умные от платы отказались и земли отняли.

И Совет постановил не платить.

Вызывал Прохора уполномоченный Временного правительства.

— Вы, гражданин, новые порядки начинаете вводить?

— Начинаю, а то поздно будет.

— Давно ли с каторги? Не пришлось бы вам, гражданин, еще раз прогуляться туда же.

— Посмотрим, кто пойдет.

— Я вас предупреждаю!

— И я вас тоже: сиди, получай жалованье и не рыпайся. Свои дела мы устроим сами.

— Ты против правительства?! — заорал уполномоченный.

— Какое оно правительство, если само себя объявило временным? Тьфу, а не правительство!.. — Прохор плюнул и ушел.

В первый же воскресный день он собрал на площади рабочих и спросил:

— Верите ли мне? Верит ли народ Прохору Буренкову?

— Верим. Говори! — всколыхнулась площадь.