На Великой лётной тропе

Случилось прийти к ее берегам человеку в рваной одежде, в броднях из сыромятной кожи и с ружьем. Волосы человека были спутанны и длинны. На молодом загорелом лице курчавилась черная борода. Он тяжело дышал и озирался. Человек этот сначала выругался, что река преградила ему путь, но потом припал к ее холодной воде и долго пил не отрываясь. Пот на его лице выступил еще сильней. Человек хотел перебраться через реку и начал искать брод. Но Косьва тут глубока, и он не нашел брода; тогда человек спрятался за камень и заснул. Проснувшись ночью, он разложил костер, и его костер в ту ночь в долине Горный Спай был единственным. На другой день он не стал искать брод, а длинным и кривым кинжалом нарубил сучьев и сделал шалаш под ветвями развесистой ели. Длинные ветви припадали к самой земле, они так хорошо прикрывали шалаш, что он был совершенно не виден. Сделав шалаш, человек успокоился, перестал озираться, снял бродни, бешмет и при свете дня, далеко до захода солнца, лег спать. Он, видимо, сильно устал.

Бежала Косьва, шумела и прыгала, поила пришельца своей водой. Утром он убивал всего одну птицу, жарил ее на костре и съедал. Вечером убивал еще одну птицу, и больше ни на кого не поднималось его ружье. Целые дни человек заостренной палкой раскапывал береговые пески. Иногда он насыпал песками свою тюбетейку и промывал их в Косьве, оставшуюся муть долго рассматривал под солнцем.

Однажды этот человек промыл тюбетейку песков и, рассматривая оставшуюся муть, улыбнулся улыбкой радости и тревоги. Он скомкал тюбетейку и сунул в карман своего бешмета, будто за ним кто-то следил и сам он делал тайное дело. Крадучись человек убежал за развесистую ель и там снова рассматривал муть. На его лице была та же улыбка удачника, который боится за свою удачу и не верит в нее. Человек бросил заостренную палку, подтянул шнурки своей обуви и пошел туда, откуда пришел несколько дней назад. Муть, которая осталась в его тюбетейке, была бережно завязана в тряпочку и лежала в кармане.

После длинного тяжелого дня лежали они у костра и слушали — два здоровых молодца, две краснощеких девушки, которые, несмотря на каторжный приисковый труд и голодную пищу, все-таки краснощеки, и мальчик-подросток. Говорил старый Корнил Тяни-Беда, который исходил все уральские тропы, осмотрел все пески и глины, взял пробу со дна всех речек и озер. Говорил он, а у ног их плескались мутные волны Иса, богатого платиной. Говорил Корнил, которого обманула жизнь, который от младенчества своего искал золото, платину и дорогие камни. Не раз в руках у него бывали сказочные богатства, но жизнь свою кончал старик бедняком, чистой, как хрусталь, голытьбой, как рожденный только вчера, как только что ограбленный, и ни одна заплата его ветхого азяма не хранила ни одной крупинки золота, ни платины.

— Накрыли нас у горы, которую мы прозвали Удачливой, перевязали всех и золото повытряхнули. Мы были честные золотоискатели, истинные старатели, кои ищут и добывают золотцо своими руками, своим горбом. А накрыли нас охальники, кои гоняются за готовым, добывают его не в земле, а в карманах у старателей. Ну, лежим мы, честные труженики-горбачи, рядком на песочке, который недавнесь промывали. Был среди нас Ярый, ругает он охальников, клянет всяким проклятьем. Я шепчу ему: «Да замолчи ты! Услышат и пристрелят нас». Охальники и в самом деле услыхали и говорят: «Зачем стрелять, мы вас живьем пустим, может, ишшо нам золотца намоете». На глазах у нас и делят наше же отобранное золото безо всякого стеснения. Поделили. «Ну, — подходит один к нам, — отблагодарить вас чем-то надо». А все другие: «Надо, надо отблагодарить и нам заодно поразмяться».

Тут же, на бережку ручья, нарезали прутьев, сдернули с нас штаны, рубахи и давай полосовать по голым спинам. До вечера, черти, свистали, вогнали всех в бесчувствие и песок закровенили. Пришли мы в себя ночью и кое-как, зубами, распутали друг у дружки узлы. Подобрали лопаты, ковши — и бежать. На том месте зачался прииск. Удачливый. На большие миллионы намыли там золота, а мне за то, что я нашел, досталась одна порка да рубцы в спину. И так в жизни не раз все мои труды и поиски во прах, грабителям, пошли, кои себя начальством да правом именуют. Исходил ноги, растерял силу по горам да по тайге, выбили ее, выхлестали прутьями, вот и роблю здесь за семьдесят пять копеек в день, а по праву сколько бы уральских приисков должно быть моими!

Умолк старик. Над костром вскипел чайник и плеснул водой в пламень. Девушки поднялись и загремели кружками, подросток разрыл костер, достал одну картошину и попробовал ее на зубах.

— Готова, спеклась, — объявил он.

— Доставай!

Старик финским ножом изрезал на равные ломти каравай хлеба, каждому насыпал кучку соли из берестяного бурачка и кивнул:

— Можно, действуй!

Ели торопливо, молча — так исполняют урок. Через несколько минут были съедены весь каравай, картошка и выпит чай. Старик собрал остатки соли и ссыпал обратно в бурачок.

— Дедушка, расскажи ишшо! — пристал подросток.

— Спать тебе надо.

— Я не хочу.

— Девки, видишь, спать собрались.