На Великой лётной тропе

…Леонид Петрович и Ирина опять катались верхами по горам. Он был в белом, и она в белом — сняла свое черное платье, хотя печаль ее была с нею. Весь Шумской завод говорил, что швейка Аринка тайная жена конторского секретаря.

— Леонид Петрович, вы бываете у бутарского судьи?

— Довольно часто.

— Спросите его, может ли Прохор явиться домой.

— Завтра спрошу. Как сообщить вам?

— Мы поедем кататься.

— Да, мы с вами катаемся только тогда, когда это нужно вам, — упрекнул Ирину Леонид Петрович.

— Ну, тогда не поедем, я приду в контору.

— Зачем в контору? Можем и поехать. Все?

— Сегодня у меня одна просьба.

Они оставили этот разговор, занялись далеким от Прохора и бунта, скакали по зеленым лугам, потом привязали коней и ходили, взявшись за руки.

— Не топчите цветы, — говорила Ирина и сама старательно оберегала их. — Мы точно влюбленные.

— Я и в самом деле влюблен, — сказал Леонид Петрович. — А вы?

— Пойдемте гадать! Я не хочу быть влюбленной, а хочу быть маленькой-маленькой, когда глубоко верят каждому лепестку ромашки, каждому камешку.

Уселись над ручьем и опускали камешки в его чистую воду.

— Все потонули, ни один не всплыл. Ирина Михайловна, вы не любите меня. Я гадал об этом, — сказал Леонид Петрович.

— Не люблю, это верно, — призналась она, вдруг померкла, притихла, заторопилась домой. — Я не могу больше.

— Почему? Забыли что-нибудь?

— Забыла и вспомнила.

— Кого? Куда вы бежите, пойдемте тише, — пробовал уговаривать ее Леонид Петрович.

Она вспомнила Юшку Соловья, свою кинутую дочь, отца, сестру…

«Плакать надо, а я шалю, играю в любовь».

И, занятая этими думами, попросила Леонида Петровича ничего не спрашивать, ничего не говорить ей.

Он в тот же день вечером сидел у судьи в Бутарском и осторожно выведывал, что угрожает Прохору.

— Его посадят, как только явится. Известно, что он отобрал у лесорубов топоры и пилы. Будут судить.

— Не мог же он один?

— Он и был не один. Прочих лесорубы не знают, а Прохора назвали.

— Рабочие все-таки победили?

— Временная победа. Эрнст Людвигович не успокоится. Мне достоверно известно, что он просит увеличить воинский отряд. Во всяком случае, борьба еще будет. Я поражаюсь, как спокойно в Шумском заводе.

— Но у нас ведь и рабочих лесов не рубят. Наш управляющий постоянно шутит: «Мой хозяин далеко, во Франции, если рабочие и попользуются немножко его лесами, не увидит».

— Мудрые слова. Например, что стоит нашей даче из двухсот пятидесяти тысяч десятин отдать десять тысяч рабочим? Я вижу всю несправедливость заводчиков, а выступить нельзя. Я представитель закона, его буквы, а закон целиком за хозяев.

— Эрнст Людвигович может не так рьяно проводить его.

— Не может! Хозяин постоянно требует денег. Опять нужно сто тысяч рублей.

— Чтобы проиграть в карты?

— Возможно. Возможно и другое: предполагается съезд всех уральских заводчиков, там будут обсуждать законопроект о наделении землей рабочих. Как вы думаете, деньги не потребуются?

— Понимаю. Значит, рабочий должен дать Болдышеву сто тысяч, чтобы провалить закон о наделении, чтобы окончательно ограбить себя же… Нет! Рабочий не даст.

— Вы говорите так, как будто вы целиком на стороне рабочих, — сказал судья.

— И вы только что говорили за них.

— Я не в такой мере. Землицы, леску дать им надо, аренду где снизить, где отменить и поставить точку. Вы же готовы совсем отрицать собственность.

— Когда-то я отрицал ее именно так, всю, всякую, — признался Леонид Петрович.

— А теперь?

— Где против, а где за нее. И Прохор за собственность для рабочих.

— Вы за Прохора? И за его собственность? — судья интересовался взглядами Леонида Петровича.

— В небольшом размере и только для трудящихся, за собственность от своего труда.

В то время шли горячие споры о собственности, и судья, усмотрев сближение взглядов Леонида Петровича со своими, сказал торжествуя:

— Ага, молодой человек, согласились со мной!

Затем он поспешил убежать от спорного и неясного для себя вопроса:

— Вы, слышал я, намерены жениться? Пировать скоро будем?

— Если женюсь, то вам, судья, будет первое место на моем пиру.

— Спасибо, спасибо! Не удалось мне за старшей дочкой попировать, — старик судья горько вздохнул, — вырвал ее у меня какой-то коршун.

Эрнст Людвигович Рабэн в домашних туфлях, в домашнем костюме и с перевязанной головой вышел в приемную комнату при своей квартире, где ждали его урядник, командир карательного отряда, земский начальник и новый помощник Рабэна, молодой человек, не в меру готовый услужить, разбиться в лепешку, кинуться в огонь-воду, лишь бы захотело того начальство. Он, не в пример Леониду Петровичу, на университетской скамье оставил весь налет свободомыслия, считая его негодным средством для созидания карьеры. Рабэн, по совету друзей, выписал его из Петербурга.

— Здравствуйте, господа! — сказал управляющий вставшим гостям и, как истинный герой, кивнул, хотя и в шею, и в виски, и в затылок стрельнули боли. — Садитесь! Я пригласил вас, господа, чтобы заручиться вашей поддержкой. Я не вижу господина судью.

Тут вскочил помощник и затараторил: