На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

– Поначалу, – говорит Васильев, – они туда пушку затащили. Немцы ее накрыли. Потом танкетку прислали орудие стянуть с насыпи. Она тут все утро тарахтела. Немцы, видать, ее для верности поближе подпустили да и врезали. Теперь там и пушка, и танкетка.

– Стой тут, – говорю я Васильеву, – а я наверх слазаю, посмотрю.

Карабкаясь по откосу насыпи, я все время смотрел вверх – туда, где причудливым силуэтом торчали какие-то детали орудия и танкетки, вырисовываясь рваной кляксой на фоне ровного серого неба. Сердце учащенно билось. Я остановился и огляделся вокруг. Нигде не было заметно ничего подозрительного. Всюду, куда ни обращался взор, была бурая талая земля с остатками снега и водомоины с грязной и мутной жижей. Ни единого звука. Ничего, напоминающего о том, что идет война и что тишина эта – обманчивая тишина. Цепляясь за космы прошлогодней травы, я лез все выше и выше. Вот и масса танкетки, рядом подбитое орудие и несколько убитых из прислуги. Танкетка прикрывает меня. В промежутке между катками под днищем я отчетливо различаю пространство за насыпью. А в бинокль видны ряды колючей проволоки и бруствера траншей переднего края противника. Надеясь на то, что меня не обнаружат за танкеткой, я поднялся во весь рост. И не успел я что-либо сообразить, как в густом кустарнике, совсем рядом, почти в нейтральной зоне, полыхнуло пламя, раздался резкий звук, будто лопнула огромная струна или разбилась гигантская бутылка. Я едва успел опрокинуться навзничь. Разрыв снаряда оглушил меня. Били осколочным, но разрыв пришелся по ту сторону танкетки – ее стальной корпус разделил нас и принял на себя и всю силу взрыва, и основную массу осколков. Но под днищем, между катками, обрушилась на меня мелочь, словно кто-то мимо лица швырнул горохом. В мгновение скатился я вниз и встал на ноги. Васильев отупело смотрел на меня.

– Вы ранены, товарищ лейтенант? – спрашивает он меня, и я замечаю, как лицо его постепенно покрывается бледностью.

– Вроде бы нет, – ответил я и вдруг почувствовал, как острая боль иголкой вошла в ногу чуть ниже паха. Голова взмокла, и по лицу текли тонкие ручейки пота.

– Товарищ лейтенант, – слышу я, ставший каким-то глухим голос Васильева, – у вас же вся шинель в дырках.

Засунув руку за пазуху и пошарив там, я вытащил еще теплый осколок, величиной с ноготь большого пальца. Однако никаких признаков ранения груди не ощутил.

– Ты прав, – сказал я Васильеву, – я действительно ранен, но только не в грудь, а в ногу.

Расстегнув брюки, я нащупал рану. Она была сухая, крови не было. Очевидно, сосуды не задеты, но осколок сидел глубоко. Вечером я записал: «На меня посыпалась одна мелочь, которая изрешетила мою шинель, особенно на груди. Один осколок пробил гимнастерку, но остановился, не задев даже нижней рубахи. Всего насчитал я в шинели двадцать одну пробоину. Но в тело попал лишь один осколок, в верхнюю треть правого бедра. Подумать только! Один из двадцати одного! Тоже Судьба!»

Нужно было возвращаться. Вначале я шел самостоятельно и довольно ходко, но потом идти становилось все труднее и труднее, рана ныла, а осколок где-то там, внутри ноги, корябал живое мясо словно когтями.

– Как дела? – спросил Шаблий.

Я доложил о проделанной работе и сообщил, что ранен.

– Где, куда?

– На насыпи. Там, где танкетку подбили. Там у них, в кустах, совсем в нейтральной зоне, орудие на прямой наводке. Вот здесь. И я показал на карте предполагаемую точку цели.

– Учтем, – сказал командир полка. – Ну а ты как? В санчасть или в госпиталь?

– Думаю, незачем. Обойдется, ранение плевое.

На НП вызвали фельдшера. Пришла Катя Видонова, жена Васи Видонова. Маленькая, черноглазая, похожая на цыганку, с черными кудрями под огромной солдатской шапкой.

– Сымай штаны-то, – нарочито грубо сказала Катя, – я их за тебя сымать буду?

Обработав рану раствором риваноля и засыпав сухим стрептоцидом во избежание нагноения, Катя перебинтовала ногу, и я уже мог заниматься делами.

Срочно нужно было готовить разведпланшет. 1063-й полк предполагал проведение операции по прорыву немецкой обороны на участке Староселье – Стремутки. Ноет рана, свербит, будто зубная боль в ноге. Нужно работать – положение, которое я занимаю в полку, меня устраивает, и я никак не хочу все бросать, идти в госпиталь, а потом начинать все сначала.

Командир полка сидит на одном из топчанов, положив ногу на ногу, и что-то пишет в блокноте. В углу у рации дежурит Шепелев, невысокий, худенький паренек. Рядом дремлет, сменившийся с дежурства, здоровенный верзила-мордвин Семен Соколов. Окончив писать, Шаблий запечатал конверт, положил его передо мною со словами: «Отправить в штаб полка» – и, достав карту, принялся на ней что-то отмечать, попутно делая какие-то пометки в своем небольшом блокноте.

Протянув конверт Соколову, я обратился к нему не то чтобы с приказом, а с просьбой, которую нельзя не выполнить.

– Передашь начальнику штаба майору Гречкину или его помощнику капитану Коваленко.

Соколов не шевельнулся. Он продолжал сидеть неподвижно на своем месте, откинувшись к стене и закрыв глаза.