На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

– Шо было? Ты слушай да помалкивай. Так вот. Дал, значит, капитан Рудь капитану Островскому штабной фургон и Елдашбая в придачу. Печка топится, над головой нэ каплет. И сидит тот капитан Островский да старшина мордастый в тепле и уюте. Санаторий. Машину Сергущенко ведет, а рядом Елдашбай сидит. Погода – сами видите. Вода, как во дни великого потопа. Едут они по дороге, а дорога та – аттракцион под названием «крутые горки». Сергущенко клянет и капитана Островского, и капитана Рудь, и Елдашбая. А перед ним лужа во всю ширь дороги, и он тую лужу переплывает. Так этот нехристь Елдашбай хвать его за рукав и шипит, гад, в ухо: «Стой! Глуши мотор!» Ну, Сергущенко на тормоза. Это посередь лужи-то. Цирк! А Елдашбай, гад, в сапогах трофейных, выскочил, сволочь, з кабины и орет как зарезанный: «Машина горит. Машина горит». Ну, капитан Островский да тот мордастый старшина з хозроты – те, як буды во всем, шо ни на есть, так прямо у тую лужу и трахнулись. И смех и грех. Як той капитан Островский на карачках от машины да по воде драпал.

Слушатели смеются до слез. Так ли все было в действительности, неизвестно. Наверное даже, все было совершенно не так! Но какое это имеет значение?! В душе Панченко артист. И он, несомненно, подражает полюбившемуся всем герою Бернеса из фильма «Два бойца» – отчаянному Аркашке-одесситу. Как бы там ни было, но ребята в землянке повеселели.

16 апреля. Мы с Панченко одни остались. Управленцы все на работах. Разбинтовав рану, которая начала гноиться, я стал думать о том, как извлечь из нее осколок. Вооружившись кусочком проволоки, который я вначале обжег, а затем протер водкой, стал зондировать рану. Было нестерпимо больно, но я все-таки нащупал осколок. Теперь нужно подумать, как его зацепить и извлечь из раны. Осколок неровный. Он цепляется за живое тело, срывается и причиняет страшную боль. Панченко сидит рядом на нарах и участливо наблюдает за тем, что я делаю. Наконец он тихо и как-то очень сочувственно говорит:

– Вам, товарищ лейтенант, монтировочка не требуется?

– Какая монтировочка, зачем? – машинально спрашиваю я.

– Как зачем?! А осколок-то вынимать чем?

– Что за монтировочка? – с недоумением переспрашиваю я.

– Дак это ж унивэрсальная железяка. Вы шо, нэ знаитэ? Это ж та, шо мы скаты на машинах монтируем.

Я улыбнулся. Панченко был доволен. Его шутка имела для меня то последствие, что оставил рану в покое. Ковыряться в таком месте – не мое дело, а извлечение осколка следует оставить до более благоприятного момента.

17 апреля. Утро выдалось туманное, наводопелое, и все вокруг казалось окутано было сыростью. Я лежал на нарах. Топилась печка, и нос мой улавливал ароматный запах вареной конины. Татары на улице, около землянки, готовили «махан».

Вдруг я услышал ругань, крики, звук падающего ведра и грубую вякаюшую речь с сильным белорусским акцентом. Возбужденные и злые татары ворвались в землянку, кляня на чем свет стоит замполита полка по-русски, по-татарски, совершенно не стесняясь моего присутствия. Опираясь на палку, в накинутой на плечи шинели, я вышел на улицу. И первое, что я заметил, был залитый водою костер, опрокинутое ведро и куски недоваренного мяса, разбросанные по угольям. Замполита полка майора Куриленко я видел впервые. Он стоял возле кострища, сбычившись всей своей крупной фигурой на косолапых ногах. Посмотрев на меня, майор спросил крайне недружелюбно:

– Ву, хто такой будяте?

Меня поразило это «ву» вместо привычного «вы». И я ответил:

– Начальник разведки полка, лейтенант Николаев.

– Почаму, товариш Николаев, ву ня доложили мяне, как положено быть?

– Извините, товарищ майор, но я не знал, кто передо мною.

– Ву обязаны были, как положено быть, прядставяться мяни и сообчить мяне о своем прябытии у полк.

– К сожалению, товарищ майор, в первый же день моего пребывания на посту начальника разведки я был ранен в ногу. Мне и теперь еще трудно ходить. Поэтому позвольте считать, что мое официальное представление вам, как заместителю командира полка по политической части, произошло именно теперь, хотя и не совсем обычным образом.

Куриленко пристально смотрел на меня из-под нависших бровей. В его бесцветно-серых глазах читалось лишь одно тупое и злобное недоверие. Рослый, с густой седеющей шевелюрой, майор Куриленко оказался упрямым, мстительным, недалекого ума и грубого нрава человеком.

Вечером мы сидели с Николаем Коваленко в штабном автобусе. Гречкин со Скворцовым уехали куда-то по начальству. Мы были одни. Николай долго смотрел на меня, как бы взвешивая: говорить или не говорить. Наконец он заговорил:

– Ты с Куриленко-то поосторожней будь. Он человек неумный, без внутренней культуры, без образования, злопамятный и занимающий не свое место. Он это чувствует и постоянно ждет удара.

– А этот, парторг? Князев, что ли? Это что за тип?

– Князев тип жалкий и трусливый. Страх вытравил в нем все человеческое, все разумное.

– Но представляешь тот вред, который они несут в себе?