На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

2 мая. Под вечер за мной зашли Герасимов и Заблоцкий. И, пригласив Аллочку Гинзбург, мы всей компанией отправились осматривать порховскую крепость. Солнце садилось за развалины этих древних сооружений, а в воздухе разливалась пьянящая весенняя истома. Теплый, нагретый за день воздух бодрил и поднимал настроение. Аллочка шла между мной и Авениром, держа нас под руки. Заблоцкий вышагивал несколько в стороне, насмешливо щуря свои серые глаза. Он был старше нас на десять лет и имел уже порядочный опыт научного сотрудника. Был женат и считал себя человеком солидным, интеллигентным и принципиальным.

Ходить мне все-таки еще трудно. Опираясь на трость, я карабкаюсь по развалинам крепости, временами морщась от боли. Но все равно настроение возбужденное, радостное. То и дело возникает беспричинный смех. Авенир рассказывает анекдоты, а Аллочка заливисто и по-детски хохочет. На крутых подъемах Аллочка оставляет Авенира и старательно поддерживает меня под локоть. Заблоцкий хитро щурится и шепчет мне в ухо:

– Тебе не кажется, что ты слишком легкомысленно вскружил голову этой совсем еще юной девочке? Молодой, раненый офицер – опасный предмет для обожания. Тем более что офицер этот через несколько дней вновь уезжает на фронт?!

Я рассмеялся. Но замечание его мне льстило. Кроме того, Аллочка мне и самому нравилась, и мои отношения с ней отличались искренностью.

К тому времени, как мы обошли крепость, солнце окончательно село, наступили сумерки. В воздухе повеяло сыростью. И мы вернулись.

4 мая. И вчера, и сегодня, вечерами, бродим мы с Аллочкой вдвоем по городу. Вечера тихие, теплые – прекрасные вечера. Луна входила в фазу полнолуния, освещая своим холодно-зеленоватым отсветом руины старинных стен и башен.

Все тут дышит романтикой Вальтера Скотта или Дюма. О реальной угрозе – о встрече с некоей темной личностью: дезертиром, вором, бандитом, каких тогда по городам шаталось немало, мы не думали и никого и ничего не опасались. Время далеко за полночь, а мы все бродим и бродим среди этих таинственных развалин, освещенных луной. Мы счастливы, и возвращаться домой нет ни сил, ни желания. Потом мы сидим на скамейке у ворот какого-то разрушенного дома. Ее голова припала к моему плечу, и своей маленькой ручкой она гладит мою ладонь. Тишина. И тишина эта вливается в душу неиссякаемой силой надежды – того самого чувства, без которого, очевидно, невозможна и сама жизнь. Мы оба молчим, сознавая, что слова не нужны, что словами можно только солгать. Разрушить то блаженное состояние, в котором мы теперь пребываем. Время близится к четырем утра, и нужно возвращаться. Возвращаться в душную комнату нашей ночлежки. Чтобы хоть как-то продлить время, мы идем к дому окольными путями, идем по улицам разбитого войной города. Ухватившись за рукав шинели, она трется щекой о колючий ворс сукна.

– Что? – спрашиваю я.

– Так, ничего, – отвечает она, но в голосе ее я различаю еле сдерживаемые слезы.

Вот и дом. Из отворенной двери пахнуло спертым воздухом. Осторожно ступая между спящими на полу, пробираемся мы к месту своего ночлега. У дощатой каморки постояли минуту, и она проскользнула в дверь. Я раздеваюсь и ложусь у себя в углу на носилки. За перегородкой слышен грудной, раздраженный голос ее отца, выговаривающего ей упреки.

9 мая. Утро. Полк грузится в эшелоны на станции Порхов-Товарная. Заметно похолодало. Дует сильный, пронизывающий ветер, идет дождь со снегом. Все офицеры полка, без исключения, заняты погрузкой. И лишь я один могу спокойно прогуливаться по платформе. Аллочка, в своем черном демисезонном пальто, черном берете и хромовых сапожках, ходит рядом со мной, опустив голову. Изредка она бросает на меня робкий и унылый взгляд, натянуто улыбается и смахивает слезы с густых и длинных ресниц.

– Ты пиши мне, – шепчет она, – не забывай.

Раздается команда: «По вагонам!» Я обнимаю ее. Она тянется ко мне, приподымаясь на пальчиках в своих сапожках. Последний поцелуй. Гудок паровоза. Эшелон дергается, клацает буферами и, наконец, набирает ход. Я вижу ее черный грустный силуэт на мокрой, сверкающей отраженным светом, пустой платформе. Мы видимся в последний раз, и оба сознаем это – сознаем, что между нами пропасть, преодолеть которую не в силах ни она, ни я. И пропасть эта не конкретная, не бытовая. Но никакими словами не объяснимая.

10 мая. Проехали город Лугу. Сыплет беспросветный, нудный дождь. Всюду следы недавних боев. Но зимой все это было припорошено снегом, а теперь вот оголилось. Какие-то люди в старых и рваных телогрейках, худые и изможденные, ковыряются среди развалин в раскисшей весенней земле. Растаскивают искореженный хлам, остатки изуродованной военной техники и вооружения.