На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

В углу справа, на топчане, сидит человек в нижней рубахе и чешет затылок. Все свободное пространство землянки занимают люди в белых балахонах.

– У тебя что, рук нету? – сердится человек в нижней рубахе. – Справа мотай его, справа.

Тут я замечаю, что у одного из тех, кто в балахонах, вся голова в крови и на балахоне тоже кровь. Другие его бинтуют.

– Все, что ли?

– Все! Пошли.

– Давай гаси свет.

Потухла коптилка, наступила тишина. Сосед мой под тулупом даже не проснулся. А может быть, подумал я, ничего этого и не было. Может быть, все это только кошмарный сон, мираж?! Под боком что-то мешает. О боже. Гранаты. Я их даже с ремня не снял. Снимаю и кладу их в изголовье рядом с вещевым мешком. Засыпаю. И просыпаюсь вновь от того, что кто-то трясет меня за ногу.

– Тут, что ли, новые лейтенанты-то? – слышу я окающую вологодскую речь и никак не могу сообразить, где я. Мне чудится, что я все еще в Устюге. Но, обнаружив над собою бревенчатый накат, понимаю, что что-то не то.

– Тут мы, – говорю я и не узнаю своего голоса.

Вровень с нарами возникает голова – добродушная, немолодая, широколицая, освещенная сбоку бликами коптилки. «Водочки извольте-дак», – изрекает голова. Я отупело смотрю на голову. Какая «водочка». Почему среди ночи «водочка». Какой-то кошмар. Не схожу ли я с ума? Но у добродушной головы обнаруживается рука с металлическим стаканчиком, и в нос ударяет натуральный запах спиртного.

– Пейте-дак, – говорит голова, – ваша законная. Вы-то у нас уже на довольствии. С приездом-дак.

Старшина роты, догадываюсь я. Пью водку. Закусывать нечем. А старшина уже наливает Липатову. Человек, спавший на топчане в углу, надевал гимнастерку. И я различил на петлицах блеск трех самодельных латунных кубиков. Очевидно, командир роты, подумал я. Лицо худое и немолодое, строгое. Волосы на косой пробор, волнистые, бабочкой свисают на лоб. Выражение лица энергичное и властное.

– Арчаков, – крикнул старшина, – за завтраком-дак. Да получи-тко две порции на лейтенантов-то.

Кто-то внизу гремит котелками и идет к выходу. Слышится грохот падающей посуды, матерная ругань и выкрик: «Кой дурак винтовки поперек дороги бросил?»

– Лейтенантские это винтовки, – слышу я голос с нижних нар и по хриплому тембру узнаю нашего ночного часового.

– Для винтовок существует пирамида, – резко, отчеканивая слова произносит старший лейтенант, как бы ни к кому не обращаясь, – и винтовки должны стоять там, чьи бы они ни были.

Выслушав упрек в свой адрес, я молча слезаю с нар и выхожу на воздух, прихватив по пути наши оставленные на лестнице винтовки.

Светает. В серых сумерках хмурого утра определяются предметы и детали окружающего мира. По белому снегу, подобно привидениям, двигается вереница солдатских фигур с термосами и котелками. В полусотне метров от землянки стоит мохнатая монголка с розвальнями, на которых укреплена походная кухня. Пожилой солдат в грязном тулупе орудует большим блестящим черпаком. Вокруг кухни толкотня. Подойдя ближе, среди общего говора, улавливаю фразы: «Чё ноне шум был?», «Разведка, говорят, ходила. За языком. Да сами влипли», «Двоих, слышь, потеряли, а третьему скулу разворотило», «К минометчикам, вон, перевязываться заходили». Так! Значит, ночью был не сон, не бред, а фронтовая явь!

Так начинался день 20 февраля 1943 года – первый день нашего пребывания на переднем крае обороны первого батальона 1069-го полка 311-й стрелковой дивизии 54-й армии Волховского фронта.

Смердынский мешок

20 февраля. Около приютившей нас землянки сидят солдаты и по двое едят из одного котелка. Принесли и нам с Липатовым на пару. Лишь старший лейтенант, сидя в своем углу за столом, ест в молчаливом одиночестве. Солдаты хлебают жидкий пшенный суп сосредоточенно и степенно. Слышатся лишь тупые металлические звуки стукающихся о стенки котелков ложек, тихое чавканье да приглушенные вздохи. Ездовой закончил раздачу и торопит свою мохнатую лошаденку. Ему нужно ведь проскочить роковую «Поляну смерти», и совершает он этот путь дважды за день. Поев, солдаты стали из газеты крутить цигарки и набивать их крупной махоркой.

– Теперь у нас, значит, на передовой небезопасно будет.

Говоривший солдат деловито обсосал цигарку, закусил ее углом рта и стал высекать огонь кресалом. Пауза, возникшая при этом, была явно предумышленной. Солдат, хитро щурясь, как бы привлекал к себе всеобщее внимание.

– Теперь, значит, – продолжал солдат, пуская кольца сизого, крепко пахнущего махорочного дыма, – как только наши новые лейтенанты со своими красными нашивками объявятся на передке, немцы враз сообразят, что и к чему! Вот и будешь от своей морды на отбивные получать, навроде как ноне у разведчиков было.

– Гутарят, быдто удвоих подшибло, – обратился к говорившему низкорослый, плотный солдат с черными усами, в кавалерийской шинели. – Там они ишшо. Али как?

– Там, куда им деваться, – лихо сплюнув сквозь зубы, сказал рябой солдат. – Мы, однако, с Зюбиным смотрели. Лежат они ближе к нашим. Видать их. Немцы трогать их не станут. Ни к чему им это.