На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

– Снег какой, знаешь, а?! – продолжал Вардарьян после некоторой паузы. Овраги, лес, болоты. Оттепель началась, ручьи текут. Люди мокрые, сушиться негде, холод. Что будешь делать, да?! Так воевали. А что взяли, а? Мешок взяли. Смердынский мешок называется! Аппендицит, да! Теперь жди, когда он по флангам ударит – мышеловку захлопнет! Тогда всем крышка. Отрежет аппендицит, да! – Вардарьян засмеялся. – На таком пятачке одними минометами, огнем по площади, все с дерьмом перемешать можно. Тогда что будешь делать, а?! – Синие белки его глаз налились кровью. Он стиснул кулаки, скулы ходили желваками. Воспоминания эти привели его в состояние крайнего возбуждения.

Мне хотелось как-то смягчить обстановку, но я не знал, как это сделать. Постепенно Вардарьян приходил в себя, закурил, улыбнулся и уже спокойно произнес:

– Так воевали, да! Понял! Теперь что? Санаторий, да! Тишина кругом. Оборона.

21 февраля. Взвод я еще не принял. Да вряд ли здесь и возможен какой-либо официальный ритуал приема-передачи воинского подразделения. Отношения между командным составом и рядовыми тут так не похожи на те, к которым нас приучали в училище.

Я присматриваюсь к своим будущим подчиненным, стараясь по возможности понять их характер. Я сознаю – в один день этого не осилить. Для этого не хватит и всего того времени, что определено нам судьбою быть вместе. Тем не менее должен же я составить себе, пусть поверхностное, но все же собственное, личное представление о тех, кто будет под моим непосредственным началом.

Из разговоров я узнал, что 311-я дивизия формировалась в Кировской области и что основным костяком личного состава вошли в нее ополченцы и запасные из местных вятичей, люди пожилые, многие из них воевали даже в четырнадцатом году. Много в дивизии и сибиряков-охотников, промысловиков. Попадаются ссыльные, поселенцы и уроженцы иных мест, направленные в дивизию из госпиталей. Есть и уголовники.

Во взводе, в двух его расчетах, пять человек. Это всё, что осталось от наступления.

Командир первого орудия, он же и помкомвзвода, – сержант Шарапов. Шарапову 38 лет, но выглядит он старше. Родом из-под Коломны – по фронтовым понятиям, мы земляки. Шарапов умный и пройдошистый мужик, острый на язык и никого не боящийся. Дело свое знает превосходно. О таких говорят «мастер на все руки». Стрелял ли Шарапов из миномета, рубил ли лес, копал ли землю, строил ли блиндажи, огневые или делал какую-либо иную работу, – все спорилось в его жилистых, с набухшими венами руках. Шарапов пользовался заслуженным авторитетом как у начальства, так и у подчиненных. В обстановке переднего края ориентировался легко, и никогда не видел я его унылым или паникующим. Особой характерной чертой шараповской натуры была его легкая возбудимость. «Заводной ты, однако», – говорил ему командир второго орудия Спиридонов. Со мной Шарапов сразу перешел на «ты» и обращался как с «мальчишкой-барчуком», которого ему почему-то дали на воспитание. Лишь спустя три месяца, когда пришло пополнение, он стал говорить мне «вы» и называть меня в присутствии подчиненных «товарищ лейтенант». Натерпелся я от Шарапова немало, особенно же в первые дни, но и прощался он со мною, когда я покидал 1069-й полк, наиболее тепло и задушевно.

Заряжающий первого миномета – рядовой Морин. Ему 35 лет. Морин спокойный, плотный и кряжистый мужик из донских казаков. Ходит Морин в длинной кавалерийской шинели и носит лихие черные усы. Он искренне презирает «самовары», так он зовет минометы, и с тоской смотрит на косматую лошаденку, ежедневно доставляющую нам кухню. Морин часто сидит в одиночестве, в состоянии тягостной задумчивости, вздыхает о своих родных степях и конях. Он ненавидит леса и болота, боится их страхом нездешним и верит в то, что вся нечисть, какая есть на белом свете, водится именно в этих местах. Порой он мурлычет себе под нос родные казачьи напевы и очень страдает оттого, что нет рядом казака-земляка, лихого кавалериста. В минометчики Морин попал из госпиталя. Вардарьян сразу же предупредил меня, чтобы в обращении с Мориным я был осторожен: «Э, пайми ты: трудно Морину, очень трудно! Хароший он человек – Морин».

Третий номер, он же и подносчик мин первого расчета – рядовой Арчаков, кудрявый, тридцатилетний ярославец, гордый житель мещанской слободы. Арчаков любит выражения вычурные и часто употребляет слова, непонятные ему самому. Деревянную ложку Арчаков держит, отставив мизинец, на котором сверкает дешевый трофейный перстень. Между ним и Шараповым происходят непрестанные стычки. Сержант презирает Арчакова и унижает его публично. Арчаков платит сержанту тем же. Наконец его списали в пехоту.