На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

В мое отсутствие закончена обшивка выходной траншеи, и купе наше приобрело комфортабельный и завершенный вид. Мы лежим каждый на своих местах: подо мною внизу Липатов, напротив – Вардарьян, а под ним – Степанов. В углу за печкой на своем топчане копошится старик Савин. Весело потрескивают березовые дрова, бросая по стенам трепещущие оранжевые отблески. Вечера сырые и холодные – вокруг все-таки много болот и нехоженых топей. Лежа на своих местах, ведем неторопливые беседы. Вардарьян много курит – «продирая легкие до кишок». Степанов и Липатов люди не курящие. Главная тема наших бесед: будем стоять здесь или же переведут куда-то в другое место. Первым засыпает Степанов, потом Липатов. Мы же с Вардарьяном долго еще говорим «о том о сем».

28 апреля. Проснулся поздно. После дежурства положен день отдыха. Сквозь наше оконце вижу небо в низких тучах, идет мелкий, затяжной дождь. От дверей тянет сыростью. Надолго ли? Скоро праздники.

Сегодня вечером новоселье, и у Вардарьяна уже припасена военторговская бутылка «Московской». Я лежу, вставать нет охоты. Савин топит печку. Поглядывая на меня, соображает – разогревать ли завтрак.

30 апреля. Пролетевший самолет разбросал листовки. Под изображением курчавого парня надпись: «Я счастлив! Живу свободно и в довольстве, без жидовских колхозов и стахановщины». И на обороте: «Переходите к нам! Эту листовку каждый может предъявить в качестве пропуска при переходе на нашу сторону». Солдаты подбирают листовки, читают, употребляют на курево, на растопку печей и по нужде. Но я не знаю ни одного случая, в доступной мне зоне обозрения, сознательного и добровольного перехода на сторону противника.

1 мая. Праздник! Погода прохладная, но солнечная. Утром построение батальона и митинг. На передовой, на огневых позициях, оставлены лишь дежурные расчеты. Днем концерт фронтовой бригады артистов и дивизионного ансамбля художественной самодеятельности. Стихи читали преимущественно фронтовых поэтов: Константина Симонова и нашего «волховчанина» Павла Шубина. А его песню «Волховская застольная» пели хором:

Выпьем за Родину!
Выпьем за Сталина!
Выпьем и снова нальем!

Вечером в нашей землянке собрались на праздничный ужин. Приглашены помкомвзвода сержанты Шарапов и Сушинцев. Через «Военторг» достали несколько бутылок водки, к празднику выдали дополнительный офицерский паек. Пировали до трех часов ночи. Полякова с нами не было – ушел в батальон. В землянке тепло и уютно. Горит из латунной гильзы свеча. Стол сервирован стараниями Савина – он сидит на своем топчане и смотрит на нас со счастливой улыбкой. Он выпил с нами, закусил, поздравил с праздником, но принимать участие в офицерской беседе считает для себя неприличным. Шарапов по-особенному торжествен: в новом обмундировании, аккуратно подстриженный и чисто выбритый, он никак не похож на того Шарапова, которого я знал прежде. За столом Шарапов сидит прямо, степенно и чинно – на его груди, слева над карманом, свежим серебром сверкает медаль «За отвагу». Сегодня он ходил за нею в полк, где сам Репин вручал награды немногочисленным героям смердынских боев.

Сквозь легкий хмель я слушал совсем еще свежие воспоминания о покойном командире роты Федорове, о тяжелых условиях боев, о погибших товарищах.

– Э… Что будешь сделать… да, – мрачно произнес вдруг Вардарьян, – не дожил наш Федоров до награды… Сегодня должен был «Звездочку» получать… Как скажешь… а!..

– А что, товарищ лейтенант, – сказал Сушинцев, обращаясь к Вардарьяну, – вас будто тоже представляли?..

– Э… Мало кого представляли! – Вардарьян метнул на Сушинцева недобрый взгляд. – Давай, Андрей, выпьем!.. Тебе сегодня много писем было… Что твоя девушка пишет… а?..

– У нашего лейтенанта девушка, видать, больно грустная, – сказал захмелевший Шарапов, – я карточку глядел…

Посмотрев на своего помкомвзвода, я увидел в его взгляде столько теплоты, что забыл все обиды и притеснения, чинимые поначалу.

Я показал Никину фотографию, прочел некоторые выдержки из ее письма. Тут каждый стал вспоминать что-то из своей прошлой, мирной жизни… Неприятный осадок, вызванный репликой Сушинцева, вскоре исчез. Вечер закончился мирно. Сержанты ушли к себе. А мы легли каждый по своим койкам. Степанов вскоре захрапел. Липатов молчал. Лишь мы с Вардарьяном переговаривались до рассвета…

2 мая. Проснулись поздно. Завтракали не спеша. Оба праздничных дня наши. Немцы ведут себя тихо – ни минометных налетов, ни пулеметной пальбы.

– Може, фриц тож Первомай справляет, – сказал неуверенно Зюбин и, довольный, чему-то засмеялся…