На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Эта великолепная картина обрамляется слева уединенной, высокой и обрывистой горой Барро[137], на которую, по словам летописей[138], бежал Дезидерий, король лангобардов, разбитый папскими войсками (в те времена папские солдаты еще умели побеждать[139]), основав на ней богатый и сильный город, что доказывают многочисленные остатки лангобардских построек, находимых на горе[140]. За горой Барро поднимается Монтероббио[141], некогда гнездо феодальных хищников[142]; а за ним тянутся зеленеющие холмы, живописной гирляндой окаймляющие долину скромного Инчино, в древности Личинофора[143], описанного Катоном и неизбежным Плинием[144]. По скатам этих холмов рассыпаны сотни веселых деревушек, хорошеньких вилл готического стиля, украшенных ползучими растениями, домиков с портиками и киосками, обвитых гирляндами винограда. Ниже виднеется Парравичино[145] со своей наклонной башней, а за ним на остром утесе — замок Якова Медичи, правой руки Франческо Сфорцы[146]. Далее красивым полукругом тянутся новые цепи холмов, новые деревни[147], пока, наконец, глаз не упирается в крутые скаты уединенного Монторфано[148].

С лазурной высоты царственное светило заливало своими яркими лучами этот прекраснейший уголок Ломбардии.

Роберт от души наслаждался великолепным зрелищем, полной грудью вдыхая чистый, богатый кислородом воздух. На материнскую улыбку природы он отвечал улыбкой благодарности. Восхищенный взгляд его бродил по небосклону, спускался на землю, следя за полетом жаворонка, который, казалось, долетал до облаков, бродивших белыми островками по синему небу. Непреодолимое волненье охватило художника и, как у всех искренних и добродушных людей, выразилось восклицаниями и монологами.

— Наконец-то, — говорил он, простирая руки вперед, будто при виде дорогого друга, — наконец-то и на мою долю выпало кое-что в здешнем мире! Этим земным раем я могу, по крайней мере, любоваться сколько мне угодно. Как приятно смотреть на эту зелень после крыш и колоколен Милана, которые одни были видны мне из моей комнаты на пятом этаже! Как сильно бьется сердце! Никогда не чувствовал я себя таким добрым, сильным и бодрым! Да, добрым… О, природа — это второе крещенье. Она оживляет тело, окрыляет душу… Ах, если б была здесь моя Далия! Бедняжка! Целый день шей, шей, шей и в результате — бедность, вечная бедность. Жить хлебом и молоком, чтобы скопить несколько франков на покупку чистенького платья… Как бы она была рада побыть здесь со мной! Она так любит цветы. Как бегала бы она по садику, сколько цветов нарвала бы… Румянец вернулся бы на минуту на ее бледное, прозрачное, как воск, личико… Да… трудно сохранить розы на щеках тому, кто осужден жить в подвале, в глубине узкого-преузкого двора четырехэтажного дома… Проклятые дворы! Точно колодцы. Кажется, что попал на дно ружейного ствола… О, прелестное небо Италии! — восклицал он затем, подставляя лицо свежему дыханью утреннего ветерка. — Прелестное и свободное!.. Да здравствует Италия!..

И он хлопал в ладоши, между тем как всё лицо его сияло блаженством.

Сильное возбуждение чувств сменяется обыкновенно благотворным спокойствием.

Роберт, излив первый восторг, охвативший его душу при виде этой роскошной природы, уселся под тенью столетнего каштана, на морщинистой коре которого виднеются до сих пор начальные буквы, вырезанные, быть может (кто знает, с какого времени), какой-нибудь влюбленной парочкой. Каштан еще жив и крепок, а эти Медоры с Анджеликами[149] давно превратились в пепел.

Мало-помалу Роберт погрузился в думы. Привыкнув к созерцательной жизни, — дар, которым Провидение награждает, за неимением чего-нибудь лучшего, наиболее развитых из своих обездоленных детей, — он стал рисовать в своем воображении картины аркадской жизни, как делал это и в своей конурке в пятом этаже.

Ему чрезвычайно понравился крестьянский домик, построенный на берегу озера Альсерио[150], на зеленом скате холма, в тени высоких тополей. Хорошенько осмотрев его, он тотчас же овладел им… увы, только в воображении!

Вступив немедленно во владение, он стал пользоваться всеми правами собственности — выстроил новый флигель, обсадил его виноградом, развел сад, который в ту же минуту запестрел тысячами самых ярких цветов и в том числе целыми куртинами далий. Выбрав немного пониже кусок земли, он безжалостно вырвал всю кукурузу, росшую на нем, и превратил его в фруктовый сад, тотчас же покрывшийся персиками, сливами, абрикосами, грушами, яблоками и т. п. Другой клочок земли он отвел под спаржу, до которой был страстный охотник; затем на третьем он развел огород, посеял всякие овощи, которые в ту же минуту выросли, созрели и достигли самых необыкновенных размеров.