На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Однако к бурбонам вскоре явилась на подкрепление артиллерия. Она навела пушки на ворота и через несколько минут они разлетались вдребезги. Бурбоны ринулись во двор, но, встреченные дружным залпом защищавших монастырь, попятились назад. Осажденные, воспользовавшись этой минутой, собрались в плотную кучу и бегом бросились вон из монастыря. Стремительно напали они на ошеломленных бурбонов и, пробившись сквозь их толпу, соединились с крестьянами, которые, услыхав пушечную пальбу, прибежали с оружием в руках на помощь монастырю.

Оправившись, бурбоны снова ворвались в монастырь, лишенный теперь защитников, и при криках: «Да здравствует Франческо II!» стали избивать раненых. Нескольким старикам-монахам, оставшимся в монастыре по дряхлости, они раздробили головы прикладами в ту самую минуту, когда те на коленях умоляли о пощаде. Затем они вломились в церковь, разграбили ее и унесли всё, что было драгоценного.

Три монаха, пощаженные бурбонами, и тринадцать заговорщиков, взятые в плен во время битвы, были связаны попарно веревками; их потащили в тюрьму, окружив солдатами и сбирами, которые били пленных кулаками, ногами, ружейными прикладами. Они вошли в ворота тюрьмы окровавленные, израненные, полуживые. Подвергая таким же мукам, потащили в тюрьму и семидесятилетнюю настоятельницу монастыря Святого Креста, виновную в том, что она дала убежище двум своим согражданам[245].

Это были последние подвиги бурбонов.

Палермитанцы во весь этот день, казалось, были настолько удивлены и ошеломлены, что не думали ничего предпринимать против своих притеснителей. Но вечером 4 и 5 апреля заговорщики, пробившиеся таким чудесным образом из осажденного монастыря, вместо того, чтобы спрятаться или оставить остров, смело вернулись в столицу во главе нескольких шаек вооруженных крестьян. Ворвавшись в предместья, они начали мелкую городскую войну, перебив множество солдат, не уступая перед численностью, военным искусством и презирая казни жестоких врагов.

Когда в Неаполе узнали о случившемся, тотчас же на остров были отправлены новые войска, с новым наместником острова, князем Кастельчикала[246]. В официальной же газете было напечатано, что «порядок царствует в Палермо. Остров совершенно так же спокоен, как был спокоен город Палермо во время стычки, перед нею и после нее». Так желали Бурбоны уменьшить в глазах Европы значение происходивших в Сицилии событий[247].

А между тем, Айосса[248], министр короля, рассылал циркуляры не только Манискалько, но и всем градоначальникам континента, оканчивавшиеся словами: «всякий, обнаруживший сочувствие сицилийскому движению, должен быть арестован; равным образом должен быть арестован и каждый, распространяющий известия о нем или ищущий получить их. Строгость и строгость; король того желает, приказывает, повелевает».

Тринадцатого апреля город Палермо был погружен в траур; тринадцать несчастных были приговорены к смерти[249]. Манискалько, прежде чем отправить их на казнь, собрал всех в тюремной зале[250] и, состроив добродушную мину, медоточивым голосом сказал:

— Несчастные, выслушайте мой дружеский совет. Вы в двух шагах от смерти, ужасной, мучительной; вы, полные жизни и надежд… откройте имена членов революционного комитета — и, даю вам слово, вы будете не только прощены, но и получите еще награду. Король не забудет вас и ваши семьи. Говорите же!.. Ну, чего же вы молчите, на что надеетесь? Несчастные, мне вас жаль! Все ваши товарищи взяты в плен или рассеяны. Упорствуя в своем молчании, вы никого не спасаете, а только губите себя и свои семьи. Позорная и мучительная смерть ждет вас, нищета — близких вам. Говорите же, решайтесь!

И он складывал руки с выражением мольбы.

Но старик Джованни Ризо, поговорив с товарищами, мужественно ответил, что они не знают никакого комитета, а что, если бы и знали, то не сказали бы. Лучше смерть, чем предательство[251].

Ризо недорога была жизнь: ему было хорошо известно, что единственный сын его, горячий боец за свободу Италии, тяжело раненый, находится в руках бурбонских бульдогов[252].

Услыхав этот геройский ответ, Манискалько сбросил маску и вне себя от бешенства зарычал, как дикий зверь:

— Да, вы умрете все через несколько минут; умрете, как собаки…[253]

Спустя полчаса на двух черных дрогах по улицам Палермо везли трупы тринадцати патриотов, провожаемые оскорблениями сбиров и слезами граждан, клявшихся отомстить за них.

Казнь тринадцати возбудила величайшее негодование среди инсургентов. Застигнув в Карини[254] пост неаполитанских солдат в двадцать человек, они перевешали их всех до последнего. Таким образом, свирепости со стороны правительства вызывали такие же свирепости со стороны угнетенных, и дети одной и той же матери — Италии бесчеловечно истребляли друг друга, словно заклятые враги.