На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

— Сигнал к восстанию даст Палермо. Движение начнется с нападения на дома полицейских комиссаров.

Сальцано и Манискалько обменялись многозначительными взглядами.

— Затем?

— Затем, по заранее условленному знаку, крестьяне окрестных деревень возьмутся за оружие и бросятся на город.

— О, негодяи… Посмотрим, посмотрим. Достопочтенный отец, не можете ли вы назвать нам этих деревень?

— Говорили обо всех. Но в особенности о Фикарацци, Монреале, Карини[231].

— Отлично, отлично! Мы дадим этим деревням такой урок, которого они не забудут никогда. Продолжайте, достопочтенный отец, продолжайте.

— Восстание не ограничится одним Палермо. Тотчас же после него поднимутся другие города… Могу заверить ваше превосходительство, что заговорщики сильно рассчитывают на своих мессинских собратьев.

— О, я бы срыл ее до основания! Настоящее гнездо аспидов революции.

— А также катанских и сиракузских, — продолжал монах.

— Скажите, что известно вам относительно деревенских заговорщиков?

— Известно, что они соберутся в банды и будут сражаться врассыпную, как… забыл слово.

— Как гверильеры[232]?

— Да, именно.

— И вы говорите, что монастырь ваш наполнен этими разбойниками?

— Да, и сверх того — оружием и зарядами.

— А прочие монахи?

— Увы! Христианское милосердие все-таки не дает мне возможности оправдать их. Все они — заблудшие. Дьявол проскользнул в обитель и отравил братьев ядом некоторых идей… Дай Бог, чтоб Господь в своей неизреченной благости обратил их на путь истинный!

При этом добродетельный монах складывал руки, как во время молитвы, и со вздохом поднимал глаза к потолку.

— Но неужели же так-таки все монахи предают своего короля, всегда покровительствовавшего их интересам и даже надевающего в минуты покаянья монашескую рясу?

— Увы, это так! Все монахи Ганчи, все конспирируют, молодые и старые, послушники и постриженные. Мне хотелось бы умолчать об этом, но долг сильнее милосердия. Они поклялись…

— Что? В чем поклялись? — с жадным любопытством спросил бывший соратник фра Дьяволо.

— Поклялись умереть или добиться того, что они называют… свободой Сицилии.

Слово «свобода», хотя и произнесенное нерешительно и почти шепотом, прозвучало, однако, весьма зловеще в этих стенах и оба бурбонских бульдога вздрогнули.

— Я… я тоже должен был поклясться…

— Поступили отлично, поступили отлично, отец, — поспешил сказать Манискалько, — потому что в противном случае вы не могли бы…

— Но Бог, видящий сердца, не вменит мне этого во грех.

— Разумеется, разумеется… Так вы говорите, что они выбрали завтрашний день?

— Да, завтрашний, потому что это годовщина сицилийской вечерни[233].

— Ладно, ладно, мы им покажем вечерню! [234]Вы ничего не имеете сообщить нам больше?

— Я сказал вашему превосходительству всё, что знал.

Манискалько с торжественным видом подошел к фра Микеле и, крепко пожав ему руку, произнес:

— Отец! Вы оказали его величеству огромную услугу. Нашему всемилостивейшему государю будет об этом доложено немедленно и вы получите достойную вас награду. Даю в том мое честное слово.

— И я тоже, — прибавил Сальцано.

— Мне достаточно сознанья, что я верно послужил королю и Церкви.

Затем, приподняв капюшон, он поклонился, намереваясь уйти.

— Останьтесь, останьтесь, отец! — поспешил воскликнуть Манискалько. — Мне будет очень приятно предложить вам комнату в нашем дворце. Вернувшись в монастырь в такую пору, вы можете возбудить подозрения, если уже они не возбуждены вашим исчезновением.

— Никто не видел, как я вышел.

— Хорошо, хорошо! Но во всяком случай лучше останьтесь. Завтра я позабочусь о вашей безопасности.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — покорно сказал монах.

Манискалько позвал вестового и приказал ему провести монаха в его комнату.

Когда они вышли, директор полиции, шепнув нетерпеливому Сальцано: «Через минуту я ваш, генерал», кликнул сбира.

— Видел монаха? — спросил он его.

— Видел, — отвечал тот.

— Ну, так поставь часового в коридор, что ведет в его комнату. Никто не должен ни выходить, ни входить. Понял?

— Понял, ваше превосходительство, — отвечал сбир и, поклонившись, вышел.

— Ну, генерал, теперь мы одни, — сказал Манискалько. — Что вы думаете об этом милом известии?

— Думаю, что нас захватили врасплох. Как это вы, любезный директор, ничего об этом не знали?

— Как бы вам сказать… я кое-что подозревал, но никак не думал, что опасность так близка. Во всяком случае, мы примем свои меры и притом немедленно… Дело касается нашей чести.

— У меня всё готово. Нужно только составить хорошенько план, чтоб ни один не ускользнул из ловушки.

— Я к вашим услугам, генерал.

Переговоры их были непродолжительны и план весьма скоро составлен. Генерал Сальцано тотчас же отправился к себе на квартиру отдать войскам соответствующие распоряжения. Манискалько остался у себя, окруженный своими ищейками.

Читатель! Не забывайте францисканского монаха Микеле да Сант-Антонино.

Глава VI. [235] Нападение