На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Известие о помиловании явилось в ту самую минуту, когда осужденный всходил на эшафот. Еще мгновение — и чудовище, залившее впоследствии кровью Палермо, перестало бы существовать.

Милость была поистине царская: Сальцано был не только избавлен от смерти, но и совершенно освобожден, с условием, впрочем, поступления во вновь формировавшееся неаполитанское войско, где вскоре был произведен в офицеры. В 1820 году он был отправлен с дивизией генерала Флорестана Пепе[226]для усмирения Сицилии, провозгласившей свою независимость. Здесь Сальцано занимался не столько войной, сколько грабежом: товарищи фра Дьяволо вспомнили старое ремесло! Произведенный в капитаны, он вернулся в Неаполь и с цинической наглостью показывал драгоценные ткани и утварь, награбленную в Сицилии.

Когда Карретто был назначен на высший пост в государстве, Сальцано в чине жандармского капитана был отправлен в Апулию с специальной миссией уничтожить шайку разбойников, рыскавших между Сан-Северо и горою Сант-Анджело и грабивших путешественников и местных жителей. Сальцано пустил против них в ход не оружие, а предательство. Он обольстил жену предводителя шайки, и когда у нее родился ребенок, предложил себя в кумовья, затем он посоветовал ей уговорить мужа, уже успевшего обогатиться грабежом и потому желавшего отдохнуть от тревоги бродяжнической жизни, сдаться правительству и поклялся словом кума (в неаполитанском королевстве кумовство ставится выше родственных уз), что ему не будет никакого наказания. После долгих ухаживаний ему удалось, наконец, одурачить несчастного, который и предал себя добровольно в его руки. Несколько времени Сальцано действительно оставлял его на свободе, но в одно прекрасное утро, когда разбойник всего менее ожидал этого, приказал схватить его и отвести в тюрьму. Через двадцать четыре часа он был расстрелян по приговору военного суда. За такой подвиг Карретто осыпал его похвалами и наградами, но ему пришлось покинуть Апулию, так как все показывали на него пальцами и называли его не иначе, как капитаном Иудой.

В Калабрии, куда его перевели, он вступил в связь с грабителями и разбойниками, заключив с ними дружественный договор, и вел себя с таким цинизмом, что в его доме часто видели вещи, украденные в соседних виллах или отнятые у путешественников.

Сделавшись в 1848 г. одним из столпов реакции, он быстро пошел в гору, и мы застаем его генералом и комендантом Палермо в момент, к которому относится наш рассказ. Человек ограниченный, совершенно невежественный, алчный и жестокий, он по справедливости может быть назван одним из самых гнусных орудий бурбонского правительства[227].

Сбир распахнул дверь и фра Микеле да Сант-Антонино очутился пред лицом директора полиции и коменданта Палермо.

Достойные мужи обменялись несколькими поклонами; затем Манискалько спросил монаха, что привело его к ним в такой неурочный час.

— Ваше превосходительство, — отвечал монах, опуская глаза, — когда дело идет о службе его величеству, неурочных часов нет.

При этих словах Манискалько и Сальцано навострили уши и устремили на францисканца пытливый взгляд.

— Объяснитесь, отец, — сказал Манискалько, вытягивая свою гусиную шею и наклоняясь к монаху.

— Я явился по внушению моей совести… Меня посылает сам Бог, покровитель законных королей. Генерал, мы накануне революции!

— Революции?! — воскликнули в один голое Манискалько и Сальцано.

— Не может быть! — продолжал первый. — Полиция знает все.

— В таком случае она должна знать также и то, что завтра в Палермо начнется восстание.

Оба министра, ошеломленные, взглянули друг другу в лицо.

— Бентивенга и Интердонато[228] имеют последователей.

— Говорите яснее, отец. Расскажите нам всё, что вы знаете.

— Но прежде вы должны обещать мне, что тайна эта останется между нами.

— Клянемся честью! Клянемся честью! — поспешили ответить Манискалько и Сальцано, забыв второпях, что ее-то у них никогда и не было.

— Обещаю вам, достойный отец, не только тайну, но и награду, достойную вас, со стороны его величества, который никогда не забывает оказанных ему услуг. Его эминенция[229] кардинал Антонелли[230] ни в чем не отказывает нашему государю. Говорите, отец, говорите!

— Ну, так знайте же, ваше превосходительство, — продолжал монах, осмотревшись по сторонам и понижая голос, — что в монастыре Ганча устроен склад оружия и патронов и что там собрались заговорщики по распоряжению центрального комитета, заседающего в Палермо.

— Проклятие! — воскликнул Манискалько, скрежеща зубами и сжимая кулаки. — Я думал, что раздавил их всех! Не можете ли вы назвать мне имена заговорщиков?

— Нет, ваше превосходительство.

— По крайней мере, предводителей?

— Нет…

— Ну, хоть одного, хоть одного из них.

— Увы, я решительно не в состоянии исполнить вашего приказания, — отвечал монах. — Сколько я ни прислушивался, мне не удалось уловить имени хотя бы одного из бунтовщиков.

Манискалько вздохнул.

— Но мне известен их план, — продолжал францисканец.

— Расскажите, расскажите!