На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Когда ему минуло шестнадцать лет, старик Градениго отслужил торжественный молебен и отправил своего племянника в Миланский университет для окончания образования. Это был поворотный пункт в жизни Эрнеста. Из провинциальной глуши он вдруг попал в один из главных центров умственной жизни Италии. Юное нетронутое сердце, не знавшее до сих пор никаких привязанностей, открылось для новых впечатлений, словно цветочная почка под благотворным веянием весны. После замкнутости домашней и школьной жизни Эрнест жаждал чего-то широкого, великого, всеобъемлющего. А в это время молодому воображению, действительно, было чем воспламениться, благородному сердцу было от чего затрепетать.

Италия возрождалась. Только что сошло в могилу великое поколение поэтов, сумевших превратить любовь к Италии в какой-то религиозный культ. Едкие сатиры Джусти[301], бичующие всё низкое, подлое, предательское, ходили по рукам в рукописи и жадно читались, переписывались и заучивались молодежью. Еще, казалось, гремели в воздухе мощные звуки песней Леопарди[302]. Целая плеяда романистов рассказывала в изящной, увлекательной форме про минувшее величие и славу своей родины.

А между тем в настоящем она изнемогала под игом чужеземцев. Милан, краса и гордость Италии, был до сих пор полон рассказами об ужасах, совершенных дикими ордами Радецкого, и о свирепостях его наследника Гайнау, засекавшего до смерти беременных женщин![303]

Эрнест сделался самым пламенным адептом «юной Италии»[304], раскинувшейся по всему полуострову, и только и думал об освобождении родины от тиранов чужеземных и своих, свирепствовавших еще беспощаднее первых.

Первый год на свободе Эрнест провел точно в лихорадке. По ночам он читал тайные листки и брошюрки, направленные против австрийцев, попов и бурбонов; по вечерам посещал собрания своих единомышленников, днем слушал лекции профессоров, в числе которых было несколько человек, проводивших в сдержанной, но зато еще более убедительной форме те же мысли и чувства, которые развивались в запрещенной австрийской цензурою литературе.

Эрнест был совершенно счастлив. Он клялся посвятить все свои силы, все свои чувства и помышления освобождению родины и думал, что любовь к Италии заменит ему все привязанности на земле. Мрачная меланхолия, развившаяся в нем сперва под влиянием постоянных рассказов отца о смерти матери, а затем, после смерти отца, среди уединения старого замка, начала уступать место более светлому взгляду на будущее. Он перестал уже считать себя человеком, которому от самого рождения суждено не знать ничего, кроме несчастий. Но за несколько лет до того момента, когда мы в первый раз встретились с ним в гарибальдийском лагере, случилось нечто, показавшее ему, что не одни патриотические чувства могут волновать его грудь и что злой рок, преследовавший его с первого дня рождения, не совсем еще оставил его.

В числе наиболее популярных профессоров был старик Клавдио Романо, профессор итальянской литературы. Друг и товарищ Сеттембрини[305], он читал свои лекции в том же духе, стараясь рассказами о прошлом умственном величии итальянского народа внушить веру в его будущее и возбудить в своих молодых слушателях готовность работать для разрушения тех препятствий, которые мешали ему развернуться во всю свою мощь. Нечего и говорить, с каким напряженным вниманием слушала молодежь эти лекции, превращавшиеся иногда в вдохновенную проповедь патриотизма и свободы, облеченную лишь в прозрачный покров изложения исторических событий.

Однажды Клавдио Романо говорил о временах Петрарки и о последних днях независимости итальянских городских республик. Он рассказывал о благородных усилиях нескольких патриотов соединить между собой разделенные мелочной враждой муниципальные республики и о том, что усилия эти остались бесплодны, и как северные варвары, привлекаемые богатством, красотою и плодородием страны и легкостью ее завоевания, со всех сторон устремлялись на нее и терзали и рвали на клочки ее беззащитное тело.

В эту минуту лисья фигура в черной монашеской мантии, принадлежавшая ректору университета, проскользнула сквозь заднюю дверь и остановилась в темном углу, прислушиваясь к каждому слову профессора.

Но в жару речи старик не заметил ни черной рясы монаха, ни некоторого движения в задних рядах своих слушателей. Он продолжал говорить о разорении страны под властью иностранцев, о нарушении всех прав личности, совершаемых наглыми пришельцами. И всякий видел в его очерке картину современной Италии, находившейся именно в таком положении. Он закончил среди всеобщей тишины восклицанием, вырвавшимся из уст поэта в минуту отчаянной скорби:

О, если б ты была не так прекрасна,
Но более могуча и сильна!

Глубокий вздох, вырвавшийся разом у нескольких сот молодых людей, пронесся по зале, как бы вторя словам Романо. Но вслед за теми откуда-то из задних рядов раздался насмешливый голос: