На заре

— Как же это вышло? — спросил кто-то.

— Не знаю, — пожал плечами Андрей.

Бородуля поднял руку, произнес властным голосом:

— Приступим к делу, господа казаки. — Он встал и, поправив на поясе шашку, спросил: — Какое у вас мнение насчет пленных Корягина и сына Лаврентия?

Лукаш попросил слова и, продолжая сидеть вразвалку на диване, неторопливо начал:

— Я думаю, что с Корягиным никакого разговору не могет быть. Это наш первостный злодей! От него нам немедля надо избавиться!

— Правильно! — разом пронеслось по кабинету.

— И я такого мнения, — поддержал Бородуля стариков и обратился к Лукашу: — Вы вправе выносить ему этот приговор, Софрон Трифонович.

— Еще бы! — отозвался Молчун. — Чудом человек спасся.

— Если бы не Андрей Филимонович, — сочувственно загудели бородачи, — то ареста не избежать бы ему.

— А что касаемо Лаврухиного сына, — продолжал Лукаш, — с ним треба побалакать. Могет, он покается.

— А что вы предлагаете сделать с теми, кого мы взяли в станице? — остановил Молчун на нем вопросительный взгляд.

— Чья душа в грехах, та и в ответе, — Лукаш развел руками.

— Согласны? — спросил Бородуля у стариков.

— Конечно, не возражаем, — ответили ему.

— Братия, — проговорил Валерьян со смирением на лице, — я полагаю, что сия расправа бессмысленна. Надо выбрать сугубо опасных на первый раз. Святой апостол Павел глаголет, что не мы будем мучиться и беспокоиться, когда будем нести унижение, прощать обиды и благотворить врагам, а напротив — враги наши. Сие бо творя, говорит, вы будете углие огненные собирать на главу его.

— Верно говоришь, святой отец, — согласился с ним Бородуля.

Неожиданно вошла Оксана, поклонилась казакам.

— Зачем сюда? — не понимая, спросил Бородуля.

— Она за делом, — сказал Андрей и повел кругом блуждающим взглядом.

У Лаврентия екнуло сердце, похолодели руки и ноги. Оксана стояла с потупленной головой посреди кабинета.

Андрей не спеша сделал шаг вперед, поправил кинжал на поясе, положил левую руку на утопленный в ножны серебряный эфес шашки, остановил тяжелый взгляд на попе.

— Отец Валерьян, — сказал он глухим голосом, — у нее к вам просьба.

Оксана в смущении теребила белый шелковый платок, падающий с головы длинными бахромчатыми краями. Потом встрепенулась вдруг, обвела растерянными глазами глядевших на нее стариков, перекрестилась еще раз, повернулась к священнику, выпрямилась.

— Виктор Левицкий — мой муж, — зазвучал в тишине дрожавший ее голос. — Он совершил преступление… Его позора я не принимаю на свою душу. Прошу развести нас.

Валерьян поставил ее на колени и, трижды перекрестив крестом, висевшим у него на груди, произнес:

— Аминь. Отныне ты свободна от своего супруга. Сегодня же будет составлена об этом запись и вручена тебе.

В груди у Лаврентия оборвалось что-то, заныло. В глазах потемнело.

Оксана снова отвесила низкий поклон, поблагодарила за развод и медленно пошла к двери. На улице она никого не видела перед собой, шла, не зная куда.

* * *

На крыльце правления собрались бородачи, блестя погонами, медалями и крестами. Андрей Матяш подозвал к себе Гусочку, сказал:

— Вот что, Иван Герасимович, когда закончишь свою работу, отправляйся на рытье окопов.

— Не можу я, Андрей Филимонович, — возразил Гусочка. — Мне ишо надо построить виселицу на площади.

Андрей бросил на него косой взгляд, подумал:

«Мерзкий человек. Сущая стерва». Он надвинул кубанку на лоб, резко зашагал к своему коню, привязанному к забору, вдел ногу в стремя и, махнув в седло, с места в карьер поскакал по улице.

Бородуля выехал со двора правления, хлестнул Кокетку плетью, понесся вдоль церковной ограды, к оборонительной полосе. Поднимаясь и опускаясь на стременах, он миновал недостроенный клуб. Белая крыша казалась точно расплавленной на горячем солнце. Вокруг здания так и лежали разбросанные стройматериалы. Бородуля повернул за угол и неожиданно встретился с казаком. Поравнявшись с ним, он осадил лошадь, крикнул:

— Стой!

Казак оторопел, остановился.

— Ты почему, мерзавец, не приветствуешь кадрового есаула? — взъярился Бородуля и, наехав на казака, стегнул его изо всей силы плетью. — Зарублю, как собаку! Порядка не знаешь? Забыл уже, сукин сын!

— Ваше благородие, ваше благородие! — испуганно запросился казак. — Виноват! Простите!

— Я проучу тебя! — тяжело дыша, грозил Бородуля. — Будешь век помнить!

Он вздыбил лошадь, пустился по дороге.

За станицей виднелись вооруженные казаки, офицеры из полка Крыжановского, мятежники.

Августовское жаркое солнце сушило землю до глубоких трещин. Григорий Молчун, втаскивая пулемет в землянку, увидел конников, направляющихся к нему.

— Как дела, Гришка? — осадив дончака[287], спросил Андрей.

— Все в порядке, господин хорунжий, — приложив руку к кубанке, ответил Григорий. — Думаем здесь кольт поставить.

— Давай, давай! — сказал Андрей и, ослабив поводья, пустил коня вдоль оборонительной полосы.

* * *

День прошел лихорадочно и напряженно. Солнце нырнуло за мутный горизонт, распустив по небу золотой веер широких лучей. С Кубани холодило легким ветерком.