На заре

Гусочка осенил себя крестным знамением, прошептал скороговоркой:

— Ослобони, господи. Ослобони, всемогущий! — Он нахлобучил треух и рысью выбежал из кабинета.

Градов улыбнулся в усы.

— Ну и чудак же!

— Только прикидывается чудаком, — возразил ему Ропот. — Я на грош не верю этому мизгирю[89]. Вот.

— Ну, а как с теми будем, что бежали из станицы? — обратился Гуня к председателю.

— Организуем круглосуточную слежку за ними, — ответил Корягин. — На улицах выставим охрану, и выезд из станицы теперь будем разрешать только по особым пропускам, как это уже делается в других районах Кубани.

* * *

Возвращаясь из ревкома, Гусочка неожиданно заметил чумазого мальчугана, бежавшего с ним рядом и с нахальной усмешкой глядевшего ему в глаза.

— Откель ты взялся, жужжальница? — спросил он, не убавляя своей резвости. — Чего до меня присуседился?

— А де вы булы, дядько, цю ничь? — хихикнул мальчуган и отбежал в сторону. — В тюгулевке[90]? Чим-то проштрапились!

— Геть[91] от меня, патолочь голодраная! — топнул ногой Гусочка. — Ач, замазурик!

Малыш показал ему язык, шмыгнул за угол, а Гусочка еще больше прибавил ходу, издали услыхал в своем дворе рев, писк, хрюканье, ржание, почувствовал, как заколотилось его сердце.

— Иду, манечки, иду! — подбегая к дому, закричал он животным. — Отпустили меня, отпустили, анафемы.

Накормив скот и птицу, он принялся доить коров. Носил ведрами молоко в кладовую, из которой так несло прокисшим воздухом, что хоть зажимай нос. Здесь в кадушках, ведрах и баллонах стояли творог, сметана, сливочное масло, кислое и пресное молоко; в ящиках сыр и брынза, и все заплесневело, прогоркло. Но Гусочка почти не обращал на это внимания и каждый день пополнял кладовую новыми молочными продуктами. Он редко вывозил свои товары на базар, а большей частью копил их у себя, чтобы ни в чем не нуждаться, и очень огорчался, если в его хозяйстве чего-нибудь недоставало. Соседям или же знакомым, которые из любопытства спрашивали у него, зачем ему такое громадное хозяйство, обычно отвечал: «Как зачем?.. Есть лучше нета…»

К плетню подошел Калита, положил огрубелые руки на прясло[92].

— Где ты пропадал, Иван Герасимович? — будто ничего не зная об арестах в станице, поинтересовался он с улыбкой.

— Без мала совсем не пропал, — вздохнул Гусочка. — Всю ночь просидел в погребе ревкома. Ума не приложу, за шо. А знаешь, скоко там мира сидит! — схватившись за голову, соврал он. — Видимо-невидимо! Сегодня с самого утра идет допрос.

— Ну, насчет мира ты, пожалуй, брешешь, Иван Герасимович, — возразил Калита. — В станице знают, кого забрали.

Гусочка исподлобья, посмотрел на него.

— Э, Трофимович! Всякая прибаска хороша с прикраской!

— И тебя допрашивали? — поинтересовался Калита.

— А то как же! — воскликнул Гусочка. — Ще и под караулом, шоб не убёг, с шашками наголо. Перелякался[93] я до ужасти! Подвели меня до Корягина, а я гляжу на его и не узнаю. Думаю: чи вин[94], чи не вин. А потом как взял меня за шкирку, аж в очах потемнело! Пролупался, бачу, шо вин.

— Корягин? — спросил Калита.

— Эге ж, — мотнул головой Гусочка и, приблизившись к уху соседа, хихикнул: — А как напомнили мне про то, что я агитировал станичников супротив ЧОНа и коммунии, мои колени токо тип-тип, а гайка — ффууррр и шлеп, да прямо в бот. Ну, думаю, пропал, совсем пропал! С переляку начал вспоминать бога, молиться. Вот так. — И он стал класть на себя кресты: — Господи сусе! Господи сусе! Видать, бог услыхал мою молитву. Расспросили меня, шо до чего, на том и допросу конец.

Калита, пощипывая черную бороду, сказал откровенно:

— Характер у тебя, Иван Герасимович, с воньцой. Любишь приукрашивать, пакостить людям, то и проче.

— Таким маты породила. Ну, а на обиженного богом не обижаются, — буркнул Гусочка и торопливо зашагал к коровнику.

XV

Допросив арестованных, Корягин, усталый, пришел домой. Жена собрала на стол. Обедали молча. Елена видела, что муж не в духе, и старалась не беспокоить его расспросами о ночных облавах, которые так много наделали шума в станице. Однако на сердце у нее было неспокойно. Муж ел, не поднимая головы. Его волновала гибель чоновца, угнетало то, что он допустил рукоприкладство при допросе Древаля. Сейчас, в нормальной домашней обстановке, он осуждал себя, находил свое поведение недостойным большевика. Но в момент, когда оказывался лицом к лицу с явным врагом, терял равновесие, забывал о своем долге: тут уж ненависть и гнев брали верх над рассудком.

Трудно ему было менять годами приобретенный на войне характер.

Косые лучи горячего солнца падали в окно, занавешенное гардиной, тянулись яркими полосами через весь стол, к печке. Серый кот, мурлыча, терся о ноги хозяина.

— А где же Игорек? — точно очнувшись от раздумий, спросил Корягин о сыне.

— У Калиты, — ответила Елена. — Галина взяла к себе.

Корягин вытер полотенцем губы, остановил прищуренный взгляд на жене.

— Ты чего такая хмурая?

— Досталось мне только что, — невесело отозвалась Елена. — Напала на меня Конотопиха чуть не с кулаками. Ругала на чем свет стоит. А я-то при чем?

— Что же она говорила?