На заре

Только во дворе Копотя, под навесом сарая, слышались слабые удары топора. Это Гаврила Аполлонович колол дрова и складывал их на веревку, растянутую тут же на коробе. Задыхаясь от усталости, он окинул потускневшими глазами кучу поленьев, подумал: «Чи ще, чи довольно?» Затем решил: «Добавлю еще трошки, чтоб хватило и утром протопить». Порубил еще небольшое бревно, вытер тылом ладони вспотевший лоб, повел взглядом по двору. Кругом тишина… Натянув черную облезлую папаху на уши, Гаврила Аполлонович высморкался, пробормотал: «Эх, Нинка, Нинка! И чего б тебе не жить около меня? Даже из станицы подалась. Бедняга, как она тужила по Марьяне…» А на дворе темнота все сгущалась и сгущалась. Гаврила Аполлонович перекинул концы веревки через плечо, понатужился и, взвалив ношу на сутулую спину, еле побрел по узкой тропинке, протоптанной в снегу. И вдруг ноги у него подкосились. Он грохнулся в снег, потерял сознание и, придавленный сверху дровами, так больше и не поднялся

Ночью пошел снег. Старика замело снегом.

Утром Аншамаха направился в станичный Совет, повстречался со Шмелем.

— Ну вот, Гордей Анисимович, — широко улыбаясь, сказал он ободряюще. — Значит, это самое… выжили мы…

Шмель потупил голову:

— Выжили, да не все, Терентий Артемович…

Аншамаха вспомнил о гибели Юньки и Марьяны, горестно покивал головой:

— Да, верно, не все… Многие, это самое…

— Ты хоть бачил их там? — спросил Шмель.

— Как же, — вздохнул Аншамаха. — Вместе мы были. Хоронили их всем батальоном.

Шмель, глотая слезы, вышел на улицу и, пошатывать, побрел домой.

VIII

Как только Виктор поступил в Национальную кавалерийскую школу[857], он тотчас вызвал Соню в Краснодар. Они поженились и сняли квартиру неподалеку от Балышеевых. Соня определилась в фельдшерскую школу[858], а по вечерам, два раза в неделю, посещала вокальное отделение недавно открывшейся Кубанской консерватории[859].

Кончался январь.

Соня вернулась вечером с занятий, удивилась, что Виктора еще не было дома. Сегодня они собирались в театр. За окнами плакала вьюга. На стене монотонно тикали ходики. На ковровой дорожке, сонно мурлыкая, лежал серый кот Васька. Соня подошла к трюмо, поправила пышные черные волосы, запела тихонько.

Стройная ее фигура отражалась во весь рост в высоком зеркале, и Соня теперь видела, как она похорошела за последние две-три недели. Увлекшись примеркой нового черного платья, она не заметила, как вошел Виктор. Наконец увидела его в зеркале, бросилась навстречу, обвила шею руками, поцеловала.

— Я очень тороплюсь, милая, — снимая с себя полушубок, сказал Виктор. — Мне бы что-нибудь поесть.

— А как же театр? — растерянно спросила Соня.

— Придется отложить, — ответил Виктор. — Меня вместе с учебной ротой посылают в Приморско-Ахтарскую на борьбу с бандитами.

Глаза Сони наполнились тревогой.

Виктор обнял ее.

— Не волнуйся. Думаю, что мы долго не задержимся.

Соня подала ужин на стол.

— Когда же ты выезжаешь, сегодня? — спросила она упавшим голосом.

— Нет, завтра, — сказал Виктор. — Сегодня съезжу в Нацкавшколу, ночевать буду дома.

Соня тяжело вздохнула.

— Снова разлука… Снова одна…

— Ну что ты так расстраиваешься? — ласково промолвил Виктор. — Ты и не заметишь, как пролетит время: днем в школе, вечером в консерватории. Как Аннушка Соловьева. Геннадий Иннокентьевич тоже почти не живет дома.

— Они четвертый месяц вместе, — печально заметила Соня, — а мы только-только…

— Что поделаешь, такие времена. Враг не унимается. Одним чоновцам не одолеть Рябоконя. Вот Черноус и попросил у Левандовского помощи.

Соня так и не притронулась к еде. Поужинав, Виктор оделся, поцеловал ее и, глядя в печальные глаза, сказал:

— Все будет хорошо, родная…

* * *

Бородуля и Матяш поднялись из подвала в темную библиотеку. Игуменья сообщила им, что монахини говорили со многими доверенными людьми относительно пополнения вновь организованного повстанческого отряда, но безрезультатно. Никто не пожелал вступить в отряд.

— Трусы! — злобно бросил Матяш. — Нам немедля надо сматываться в горы, покуда не поздно.

— Я останусь здесь, — категорически заявил Бородуля. — Все равно погибать. Так лучше дома, чем на чужбине.

— Лучше бы вам выехать куда-нибудь и тихо-мирно дожить свой век, — настоятельно посоветовала игуменья. — Откровенно говоря, я очень боюсь, что вы своими действиями накличете беду и на меня. Сейчас все будто утихло. Никто меня не трогает.

— И чего вам бояться, матушка? — Бородуля заерзал на стуле. — Вы тут совсем ни при чем.

— А Юдин так до сих пор и живет в коммуне? — поинтересовался Матяш.

— Да, — ответила игуменья. — Говорят, живет.

— Подлюка! — прохрипел Бородуля. — Вот бы за ним поохотиться, Андрей.

* * *

По мрачному коридору монашеского общежития, покачиваясь с боку на бок, спешила мать Сергия. Ей навстречу вышла из библиотеки игуменья. Переведя дух, казначея с опаской оглянулась, доложила вполголоса:

— Мавра опять в монастыре.

— Немедленно в подвал ее! — приказала игуменья. — Быстро!