На заре

Тяжелые тучи висели свинцовым пологом над бескрайними Приазовскими плавнями. На одном из островов, близ Казачьей гряды[848], в добротных землянках располагалась банда Рябоконя. Штаб ее вместе с главарем находился между Рясным и Сладким лиманами[849], против местечка Кушныри. Здесь было выстроено несколько теплых куреней. Густой лес и камышовые заросли окружали их со всех сторон, скрывали от посторонних глаз.

Рябоконь в распахнутом френче, заложив руки за спину, медленно прохаживался по душно натопленному куреню.

Открылась дверь, и в курень с клубами холодного пара влетел подхорунжий Озерский. Приложив руку к папахе, он громко доложил:

— Господин хорунжий! Загуби-Батько со своим обозом показался на дороге!

Рябоконь надел кубанку, снял с гвоздя овчинный полушубок и, одеваясь, спросил:

— Где он? Далеко?

— Версты полторы отсюда.

Рябоконь взял бинокль, вышел из куреня.

Солнце было на закате. Хмурое, неприветливое небо дышало холодом. Срывался снег. Рябоконь посмотрел в бинокль в сторону Сладкого лимана. Со стороны Казачьей гряды на дороге в Гривенскую появилась группа всадников и линейка. Заметив их, Озерский закричал:

— А вот и Ковалев с Дудником возвращаются!

Рябоконь направил на них бинокль:

— Их вроде больше стало.

— Да, да! — подхватил Озерский, вытанцовывая озябшими ногами на льду. — Вместо двенадцати — семнадцать и подвода. Видимо, прихватили кого-то.

Рябоконь вернулся в курень. Сняв с себя полушубок, он сел у стола, задумался. В последнее время его очень тревожили мысли об оставленных на Лебедях жене и отце.[850] Он знал, что рано или поздно им придется отвечать за него перед Советской властью…

К куреню одновременно подъехали два отряда: Загуби-Батько и Ковалева. Рябоконь вышел к ним в одном френче, без шапки, его длинные русые волосы трепыхали на морозном ветру, лезли в глаза. Озерский и Дудник обнялись, побежали к Загуби-Батько. Рябоконь указал на незнакомых людей, прибывших с Ковалевым, спросил:

— А это кто?

Ковалев доложил ему, что при налете на хутор Лебеди он установил связь с этими пятью партизанами, во главе которых стоял офицер Донского войска, подъесаул Олинипеев.

Рябоконь взглянул на офицера. Тот взял под козырек.

— Разрешите представиться, господин хорунжий?

— Я вас слушаю, господин подъесаул, — сказал Рябоконь, прощупывая его недоверчивыми глазами.

Олинипеев вкратце рассказал о том, как во время отступления десантной армии Улагая его полк был разбит частями Красной Армии в районе Каракубанских хуторов и как он, раненый, остался у одного казака, который спрятал его от большевиков. А после выздоровления ему удалось связаться с казаками, скрывавшимися в камышах после разгрома Улагая.

Рябоконь перевел хмурый взгляд на мужчину, который продолжал сидеть на линейке без шапки, со связанными руками:

— А это что за птаха?

— Это большевик, господин хорунжий, — пробасил Ковалев, — Член Кубанской казачьей секции при ВЦИК[851] Соломаха. Мы его схватили в Лебедях. Занимался там агитацией, склонял бело-зеленых казаков к добровольной явке к большевистским властям.

— Значит, разлагал нашу армию? — сквозь зубы процедил Рябоконь и, схватив Соломаху за грудь, рывком стащил его с линейки, заглянул в лицо: — Мы теперь с тобой потолкуем!

Бандиты уже сгружали с розвальней награбленные продукты, тащили в погреба, вырытые рядом с куренями.

Соломаха, широко расставив ноги, стоял у высокого сугроба, презрительно оглядывал бандитов, занятых разгрузкой саней. Связанные руки его отекли, окоченели от мороза, но он не ощущал ни боли, ни холода.

Рябоконь опять бросил на него суровый взгляд, обратился к Загуби-Батько:

— Что будем делать с большевиком, Тит Ефимович?

— Решай сам, Василий Федорович, — ответил Загуби-Батько. — Ты командир.

— А ты помощник, — прохрипел Рябоконь и направился в курень.

Дудник заглянул пленному в нахмуренные глаза, приподнял ему голову:

— Ну-у?.. Чего молчишь? Заципело[852], что ли?

Из куреня выскочил Рябоконь. Застегивая на ходу полушубок, бросил:

— Мы зараз развяжем ему язык! А ну, хлопцы, разденьте его!

Бандиты бросились к пленному, развязали руки. Соломаха оттолкнул их от себя, проговорил с трудом:

— Я сам!

Бандиты оставили его. Соломаха снял с себя кожаную куртку, бережно положил ее на снег. Рябоконь что-то шепнул Загуби-Батько. Тот с тремя казаками ушел в лес. Соломаха медленно стащил сапоги, которые тут же перешли в собственность подхорунжего Озерского, стал в одних шерстяных носках на снег, начал расстегивать солдатский ремень.

— Ну, живее! — гаркнул Рябоконь и стегнул его плетью.

Соломаха снял дрожащими руками гимнастерку, кожаные полугалифе. Ледяной холод охватил его.

— Снимай и нижнее! — крикнул Рябоконь. — Не бойся, не простудишься!

— Мы сейчас погреем тебя! — добавил Озерский

Дудник и Олинипеев, стоя в стороне, искоса поглядывали на пленного. На дворе уже совсем стемнело. Соломаха наконец снял с себя нательную рубаху, исподники, носки. Бандиты набросились на него, начали избивать. Соломаха не просил пощады, не стонал.

— В лес его! — махнул рукой Рябоконь.