На заре

Те немедленно заперли все ворота и калитки на замки. Монахи выскочили из храма и двух церквей, рассыпались по своим кельям: одни продолжали молиться, другие приникли к окнам, стали наблюдать за дорогой на Чепигинскую.

Набатный звон утих, и в монастыре все замерло.

Вскоре обоз, следовавший из Брюховецкой, соединился с обозом чепигинцев, и уже вместе они направились к монастырю.

Председатель вновь организованной коммуны «Набат» Науменко, черноусый казак средних лет, и Чернышов, его заместитель[837], в черных бараньих папахах и дубленых полушубках, рысили в окружении вооруженных коммунаров. За ними на пароконных санях и розвальнях[838] ехали мужчины и женщины, парни и девчата, ребятишки. Малая детвора, засопливев на морозе, ревела на все голоса. Матери прижимали малышей к себе, отогревали их окоченелые ручонки своим дыханием, но дети не унимались. За санями в налыгачах тянулись коровы. Тут же, сбоку дороги, по снегу бежали собаки.

Подскакав к главным воротам монастыря, председатель сразу же обратил внимание на изображение четы Комаровских, крикнул весело:

— Видали, ребята? Тоже в святые лезут!

Раздался дружный хохот. Науменко постучал в ворота:

— Эй, кто там, покажись!

В монастырском дворе царило гробовое молчание. Коммунары начали барабанить в ворота. Но никто не откликался.

— Что за чертовщина? — озадаченно промолвил Чернышов. — Решили не пущать нас, что ли?

— Вот дьяволы патлатые! — возмутился Науменко. — Игумена же строго-настрого предупредили в областном Совете. И предписание отдельских властей вручено ему о поселении нашей коммуны в монастыре. Чего голову морочить? — Он махнул рукой конникам: — А ну- ка, ребята, разведайте, что и как там.

Коммунары спешились и, отыскав щель между колокольней и стеной, пробрались во двор. Монахи тотчас же, как по команде, высыпали из келий. Из Зимней церкви[839] вышел и Дорофей со священниками и дьяконами.

— Зачем заперли ворота? — обратился к нему Науменко.

— Не пустим вас в монастырь, — ответил Дорофей.

— Ваше пребывание в пустыни противозаконно, — добавил поп Ярон, надувая красные щеки.

— Вы что, в своем уме? — закричал Науменко и указал в сторону главных ворот, на обоз: — Поглядите, сколько у нас детишек! Слышите, ревут от мороза!

— Ну что ж… — Дорофей развел руками. — Не надо было ехать.

— Мы же вас не приглашали, — ощерился Гурий.

— Да мы из тебя душу выймем, ежели не отопрешь ворота, — пригрозил Чернышов, наступая на игумена.

Во двор монастыря проникло еще десятка три коммунаров. Над островом летели крики возмущения.

За монастырской стеной у двух ворот сгрудились женщины и также подняли крик, требуя, чтобы их пустили во двор. Но монахи упорствовали. Тогда несколько дюжих коммунаров так тряхнули игумена и протоиерея, что с них слетели камилавки[840].

— Открывай ворота! Тебе говорят! Детишки ведь позамерзли!

Дорофей, видя, что так или иначе, а придется покориться, почесал мясистый нос, распорядился:

— Впусти их, брат Федор.

Вобрав шею в плечи, монах неохотно пошел по заваленной сугробами аллее, щелкнул замком, распахнул ворота. Длинный обоз, скрипя полозьями по утоптанному снегу, двинулся во двор, который через несколько минут стал походить на пеструю новогоднюю ярмарку.

Монахи выстроились у двери общежития, злобно глядели на незваных поселенцев, а те уже снимали с саней свой скарб, детишек и занимали жилые помещения, освобожденные монахами. Лошадей отводили в конюшни, коров — на скотный двор. Шум, галдеж, лай собак смешались в сплошной гвалт.

Дорофей стоял посреди двора, угрюмо наблюдал за коммунарами.

Науменко подошел к нему, сказал требовательно:

— Вот что, отец Дорофей. Надо протопить комнаты. Где тут у вас дрова?

— Там, — игумен указал глазами на лиман, — Кому холодно, пусть сходит за камышом, а дров у меня нет.

— Как же нет? — Науменко смерил его обжигающим взглядом. — Заготовку же делали и на эти помещения!

— Делали, конечно, — пробасил Дорофей. — Только для себя.

— Ну и черт с тобой! — выругался Науменко и обратился к коммунарам: — Идите, товарищи, за камышом.

Коммунары с серпами отправились на лиман.

Вскоре из труб помещений, занятых новоприбывшими, повалил черный дым…

На землю опускались ранние зимние сумерки.

VI

На попутном катере Аншамаха наконец отплыл из Анапы в Ачуев. Над морем кружила метель. Время от времени он поднимался на палубу и подолгу глядел на проплывающие мимо него заснеженные берега, густые камыши плавней. В этих местах он совсем недавно громил со своим батальоном улагаевцев. Вот и Сладкое гирло. Там еще виднелись трубы и палубы потопленных баркасов. На душе было и тоскливо и радостно, порой ему казалось, что бои, прошедшие здесь, лишь виделись во сне.

20 января, вечером, катер пришвартовался у пристани Ачуевского рыбного пункта[841]. Аншамаха сошел на берег, увидел под навесом сарая рыбаков, читавших газету Он поздоровался с ними, с любопытством спросил:

— Что нового, товарищи?

Старый рыбак указал на вторую страницу «Правды», пояснил:

— Чичерин протест объявил Франции.

— Какой протест?

— Почитай…

Аншамаха взял газету, прочел: