На земле московской

Вслед за отцом не стало в доме сына Васи: вышли его года, на фронт угнали. Осталась Аграфена Егоровна с младшеньким Сережей в боковушке дома.

Начались трудности с продовольствием: у местных богачей, у кулаков хлеба припрятано целые закрома, но еле уговоришь их не то чтобы продать, хотя бы выменять на какую-нибудь вещь.

Собралась Аграфена Егоровна по заказчикам, кое за кем долги водились, обошла всех — вернулась с пустой сумкой. Не хотят платить, да еще за мужа попрекают: женой государственного преступника обозвали.

— В кутузку бы тебя с ним, там накормят и напоят! — крикнул с крыльца пьяный дьякон.

Ночью на Калязинской улице мягко простучала телега и остановилась напротив дома Ермоловых. Старик-возчик не успел стукнуть в раму окна кнутовищем, как Аграфена Егоровна приоткрыла дверь.

— Кого нужно? — замирая от страха, тихо спросила она.

— Тебя, если ты и есть хозяйка Алексея Ивановича. Получай вот куль муки, а через недельку картошки с маслицем подброшу. Голодать не дадим, не горюй!

— Христа ради, да кто же вы такой будете?

— Свои… одним словом. Больше тебе пока знать не положено. Ребятенок-то здоров?

В то утро самый первый дымок из трубы появился у Аграфены Егоровны, хлеб замесить закваски не было, так лепешки ржаные пекла, пока съестной запах не разбудил голодного Сережу, во сне глотающего слюнки.

Революция в городок докатилась из Москвы на второй день. По главной улице демонстранты прошлись с красным флагом, распевали революционные песни, невольно придерживая шаг у домов богачей, со спущенными на окнах шторами.

Сереже учительница в гимназии сказала, что теперь, наверно, скоро вернется отец, — своя власть держать его в тюрьме не станет. Мальчик тоже не усидел дома, присоединился к демонстрантам и был очень удивлен и напуган, когда человек десять «из главных», как почтительно говорили в народе, завернули в их дом к матери.

Она встретила их, стоя в горнице, утирая слезы радости концами платка, и в эти минуты простила мужу все, что лежало против него на сердце.

Отец приехал постаревший и помолодевший одновременно. Постаревший от седины и морщин, помолодевший, должно быть, потому, что обрил бороду, был возбужден и говорлив. Болезнь точно смилостивилась на время, решив дать человеку пожить, порадоваться.

К портновскому мастерству Алексей Иванович больше не вернулся. Каток, манекен, закройные ножницы не вытаскивались из чулана. Постановлением местного революционного комитета он возглавил рабоче-крестьянскую власть в городке.

В сорок два года, когда бы жить и жить, Алексей Иванович боролся за каждый час жизни, чуть ли не до последнего дня появлялся на работе, пугая своей прозрачной худобой. А когда слег и не мог от слабости вставать с постели, ежеминутно ему стал нужен Сережа.

Аграфена Егоровна пожалела мужа, утаила от него гибель старшего сына на войне и вместе с ним, надрывая свое сердце, вспоминала Васю, как живого, ждала писем, ждала его.

Алексея Ивановича Ермолова хоронил весь город.

— На роду, знать, тебе, Егоровна, написано с единственным сыном век куковать, — успокаивали ее сердобольные соседки и перечисляли знакомые семьи, поредевшие за годы войны и разрухи. А сколько осталось одиноких, как перст, матерей! — Крепись, Егоровна, ты Сереньке нужна.

Потом понеслись счастливые годы: сын учился, работал. Каждый день его начинался и кончался словом «мама». За двоих, преждевременно ушедших из жизни, как видно, ее любил. И сноха полюбила и внуки. Сергей в большие инженеры выходил на заводе. Когда он умер, Аграфена Егоровна думала, что ослепнет от тайных слез по ночам, — днем при внуках и снохе она не позволяла себе плакать.

Глава 7

Данила Седов сказал Екатерине правду, когда она звонила ему с вокзала: станки ее не простаивали, на них работала Полякова.

Обрадованная и удивленная, встретила ее Нина дома.

— Где ты так долго пропадала? Рассказывай, проводила? Я исстрадалась вся, жива ли уж?

— Чуть сама не уехала, такая посадка трудная, — сказала Катя. — Ну, а ты, я слыхала, молодец?

— И не спрашивай, Катюша, — бегала от станка к станку, высунув язык. Так устала, так устала, что и усталости теперь не чувствую. А Седов-то, ты знаешь, заместителем Квашенникова назначен. Замначцеха — поднимай выше! Но стоило бы тебе посмотреть, что творилось вчера с теткой Лизаветой, — с тем же возбуждением продолжала Нина, — каждое мое кольцо собственноручно проверяла. Не верю, говорит, тебе. Другому бы поверила, а мне, значит, веры нет… Ладно, я терпела. Но спрашиваю ее: что, тетя Лиза, с прохладцей я работаю? Будешь на меня теперь жаловаться Кате?

Нина гладила на столе спецовку.

Она была в полинявшем халатике и в стоптанных домашних тапочках. И тем виднее проглядывала ее красота: стройность фигуры, ослепительный цвет лица, на который ничто не действовало: ни скудные обеды по талонам, ни урезанный сон.