На земле московской

Ночь предстояло провести на вокзале: говорили, что в нескольких местах бомбами разрушило путь. Говорили и другое: спешно на вокзал прибывают воинские составы. Отъезжающие волновались, верили и не верили. Аграфена Егоровна неожиданно обрела свое обычное спокойствие и не вмешивалась ни в какие разговоры.

Надю уложили на скамейке, соорудив ей из пальто нечто похожее на постель, а сами, за неимением места, прикорнули на чемоданах.

Горело несколько затененных колпаками лампочек, было тепло, и люди, намучившись за день, спали, где придется.

Наденька всплакнула во сне, как бы простонала, затем еще и еще. Катя склонилась над девочкой, пробуя утешить, взяла на руки. Но Надя не переставала плакать и бессвязно лепетать «ма-ма», не узнавая ее.

Кончался второй день, как Катя уехала с завода, и ей пора было являться на работу. Она дозвонилась Седову в цех.

— Провожай до конца как следует, — сказал он ей. — Нина тут на твоих работает, понимаешь?

Катя не понимала и решила, что Данила не хочет ее расстраивать. Но делать было нечего, и она, по примеру бабки, старалась быть спокойной.

К ночи объявили посадку. Все засуетились, стали напирать. У дверей началась давка.

— Помоги, сынок, — попросила бабка красноармейца и передала ему чемоданы.

— Вот не взяла носильщика, поскупилась, — упрекнула ее Катя.

Аграфена Егоровна промолчала, роясь в своем кошельке.

— Возьми-ка, — сказала она бойцу, подавая сторублевую бумажку.

— Куда мне так много! Ничего не нужно…

— Бери, бери, мало еще, мы перед вами на всю жизнь в долгу, — сурово заключила бабка.

Их вытолкнули на улицу в густую, холодную после помещения, темноту. Была тревога. Враг сбрасывал осветительные ракеты. На миг из темноты возникали люди, телеграфные столбы, залитые неестественным матовым светом. Зенитчики с неистовством расстреливали ракету, и она, не успев во всю силу разгореться, огненным бисером осыпалась на землю.

— Сынок, сынок, — кричала бабка бойцу, — не отставай от нас!

Катю вдруг кто-то толкнул сзади, и она с дочкой на руках, потеряв равновесие, упала на коленки, но тут же вскочила, не чувствуя боли. Мысль о том, что они могут быть раздавлены бегущими, придала силы.

В вагоне, набитом до отказа, люди в темноте не узнавали друг друга, кричали, плакали, теряли вещи.

Работая локтями, красноармеец протолкнул Катю к свободной лавке и пошел назад, чтобы выручить застрявшую в тамбуре бабку.

Неожиданно тронулся поезд. У окна, освещенного трепещущим светом прожектора, со сдвинутой на перебинтованной голове пилоткой, махал рукой и грустно улыбался их единственный случайный провожатый. Катя показывала ему знаками, что она не уезжает, ей нужно выйти, а он, не понимая, все махал и махал, желая счастливого пути. Чем-то неотразимо родным и горячим повеяло на Катю от его бескорыстного участия…

Воспользовавшись замедленным ходом поезда, наскоро попрощавшись с дочкой и бабушкой, она наконец соскочила на высокую насыпь.

Синий огонек последнего вагона все удалялся и удалялся от нее, потом совсем скрылся.

Аграфена Егоровна, устроив Наденьку, села поудобнее сама. Поезд, отъехав от города, остановился, пропуская встречные составы.

— Теперь до рассвета задержимся, — сказала проводница. — Спите спокойно, разбужу, когда нужно.

За те два-три часа, что Аграфена Егоровна вздремнула в вагоне, она успела побывать в своей родной деревеньке Каповке на песчаном берегу Волги и босоногой девушкой с коромыслом на плече спуститься к реке по воду.

Гудел в отдалении белоснежный пароход с нарядной публикой на палубе, веерообразные волны от него взбегали на песок и снова отходили, замочив Груне ноги.

Домой нужно было подниматься по вьющейся вверх тропинке среди кустов, деревня стояла высоко, окна исправных изб, крытых дранкой, а то и железом, смотрели на Волгу.

Груню нельзя было назвать красавицей: ниже среднего, скорее низенького роста, но зато фигуристая, «с перехватом», как говорили жительницы деревни, с приятным румяным лицом и толстой косой, — она причислялась молвой к «славенкам» — завидным невестам.

В многочисленной семье ее, как почти и во всех других избах, женатые сыновья жили под опекой батюшки, не делясь, а дочерей прочили на «выданье». Семья Груни слыла с достатком, приданое за ней давали хорошее, что тоже помогало девушке быть в «славенках».

Летом и ранней осенью в разгар крестьянской страды, свадьбы не игрались. Зато зимой на посиделках в избе зажиточной вдовы, к рождеству и масленице сговаривались сразу несколько пар при участии сватов.

Отец — степенный, тихий человек, не стал бы неволить Груню выходить замуж по его выбору. Но его слово было законом в семье, не только по праву главы, но, главным образом, потому, что оно во всех случаях оставалось разумным и справедливым. Вот почему Груня давно согласилась про себя выйти замуж за того, на кого укажет тятенька.

И все-таки она обильно поплакала, следуя воле отца, — уж очень жалко ей было покидать Волгу и переезжать в чужую деревню с единственным прудом, где вольготно чувствовали себя лишь утки да гуси.