На земле московской

Катя села на оцинкованный деревянный стол, где складывались и проверялись ее кольца и с любопытством рассматривала свои станки, на которых теперь работала другая сменщица. Помнится, она — Катя — очень горевала, когда в ФЗУ ее группу токарей перевели на отделение наладчиков. Ей тогда представлялось, что она никогда не смирится и уж, наверное, никогда не полюбит эти неуклюжие, громоздкие станки. Они и сейчас выглядят такими же, но — странное дело — эта неуклюжесть делает их, в глазах Кати, чуточку смешными, милыми, точно живыми существами! Стучат суппорта, отпыхиваясь, сжимают поковку кулачки, — гляди, за смену натечет не один десяток зеркально-ровных, хоть любуйся в них, словно отполированных колец, по которым побегут и побегут потом неуемные шарики!

Митинг открыл начальник цеха Николай Николаевич Квашенников, еще нестарый, полнеющий человек.

В первые годы, когда пускались в ход цеха при помощи иноземных инженеров, Николай Николаевич, не владея иностранным языком, понимал все, что касалось станков.

«Московским левшой» называли его переводчики при иностранцах. А Катя с подчеркнутым уважением здоровалась с Квашенниковым, всегда несколько удивляясь замкнутому выражению его лица.

Николай Николаевич сказал короткое напутственное слово будущим бойцам.

Затем выступила тетя Лиза. Полное темно-багровое, трясущееся от гнева лицо ее, вызывало у Кати, как и у большинства присутствующих на митинге людей, желание подсказать ей те нужные горячие слова ненависти и презрения к врагу, которые она в волнении никак не могла подыскать.

После митинга немедленно поехали в заводской дачный поселок строить укрепления и копать противотанковые рвы во втором эшелоне обороны.

Город заметно опустел, особенно стало мало детей и женщин. Скверы, обычно оживленные, теперь отданы в распоряжение ветру. Он гонял из конца в конец пожухлые бумаги, сорванные с доски объявлений, а у замаскированных зениток зябли красноармейцы.

Снова перед взором Кати потянулись знакомые дачные места. Давно ли здесь над садами с патефонных пластинок звучал голос Утесова, бесконечно повторяя заигранное модное танго: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» У качелей бегали загорелые ребятишки и с ними обязательно пес, виляющий хвостом; ребячье общество он предпочитал взрослому, потому что здесь чаще всего ему перепадали лакомые кусочки.

А грузовики с экскурсантами у речушки, где воды по колено, но непременно в живописном уголке на покатом зеленом берегу! Под каждым деревом на разостланном одеяле — пиршество, и вся компания — в трусах, майках и в тюбетейках из газет.

Наигрывает оркестр, звучат гармошки. У буфета, под полотняным навесом очередь добродушных пожилых людей: детям не хватает захваченных из дома бутербродов, лимонаду, и отцам семейств приходится подкупать еду. На воздухе аппетит у всех отменный.

Сейчас, в дни поздней осени тихо кругом и удивительно безлюдно. Где-то хозяева этих любовно раскрашенных весной дачек? Да и живы ли они? Пятый месяц на земле гуляет смерть, косит и рубит без разбора.

С электрички дорога лежала мимо заколоченных торговых палаток, закрытого летнего кинотеатра с еще уцелевшими старыми афишами.

Неужели не встретится ни единой души?

Вагонова семенила рядом с Катей, выжидающе с беспокойством оглядывалась, должно быть, ждала удобного момента для разговора. Наконец, когда они отстали от всех, спросила:

— Вот что, Екатерина, чудно мне что-то, как немца у нас размалевали… И силен-то он и хитер! Видела я одного такого, аптекарем работал у нас в селе. Ну сморчок сморчком! Поверишь ли, стоит за своим прилавком и день-деньской улыбается, как недоумок… Неужели с такими не совладаем?

— Совладаем, тетя Лиза, обязательно совладаем. Только насчет недоумков, ты это выбрось, вредные мысли. Немец враг умный и хитрый.

Она посмотрела на Катю немигающими глазами, повздыхала и внешне согласилась, хотя Катя подметила в ее взгляде недоверие.

Подошел Данила, и Вагонова стала отставать от них.

— Агитировала, шапками, небось говорила, закидаем, а?

— Тише, Даня, она слышит.

— Пусть слушает. Ей, да еще кое-кому не мешает послушать и сменить свою пластинку о фашистах.

— Резок ты с людьми, Даня, надо иначе…

— По головке прикажешь гладить, да? Посмотрел я, Катя, вчера на станции состав с детьми, что везут в эвакуацию, и мне, мужчине, стало не по себе…

Чем ближе к заводскому поселку, тем больше следов бомбежки. Особенно много воронок от бомб возле железнодорожной насыпи. По этой ветке в лесу ходила «кукушка», и у Кати в ушах до сих пор звучал ее мелодичный разливистый гудок, берущий за сердце. Воронки до краев наполнены водой, как маленькие пруды.

В поселке расположились воинские части, а в сосновой чаще должна была пройти линия обороны.

— Взяли! — закричала Вагонова, силясь вдвоем с Данилой свалить подпиленную сосну. Но она все держалась на корню, не уступая людям, и только в вышине широкие ветки глухо волновались, словно прощались с небом.

Быстро подбежал Николай Николаевич, и сосна с шумом легла на землю, подминая под себя кусты.