На земле московской

«Может, и верно глупая? В двадцать три года вдова, а впереди была целая жизнь!..» — неожиданно для самой себя иногда думала Нина и скорее глушила эти мысли. К счастью, работы, как всегда, бывало много. Намахавшись штихмасом над кольцами, которые трудно было поднять на мерительную машину, она садилась к оптиметру, настраивала его на ноль и начинала проверять мерительные головки: микрокаторы, миниметры, что в избытке наваливала к ней на стол Ольга Владимировна. Работа эта требовала большой сосредоточенности: ошибись она — рабочий у станка наточит брак, пользуясь ее неправильно настроенным прибором.

С годами Нина научилась вызывать в себе, какое бы ни было у нее настроение, деловую сосредоточенность.

Позднее, берясь за электрограф, чтобы выжечь свой шрифт и дату проверки, она уже не боялась за качество выполненной работы.

Когда Ниной овладевало плохое настроение, она старалась уезжать куда-нибудь, чтобы не сидеть одной целый вечер в неприбранной холодной комнате. Так она поступила вчера вечером, отправившись на Красную площадь: постояла у Мавзолея, посмотрела на смену караула.

…Пронесутся годы, от когда-то жившей на свете Нины Поляковой и холмика земли не останется, а сюда будут приходить новые, такие же смертные люди с устроенными и неустроенными судьбами!

Неделю назад из комитета ветеранов Нина получила официальное письмо с просьбой выслать или завезти наградные документы Данилы Седова. Нина в тот же день собрала все документы, что имелись у нее, и послала их почтой. Зачем они потребовались комитету ветеранов, она не знала, но письмо, касающееся мужа, разволновало ее чрезвычайно, она стала томиться и ждать чего-то…

После обеда, нагнувшись за новой партией колец, Нина почувствовала себя плохо.

«Сердце сдает… умереть бы разом, без боли и хвори!» — пронеслось в голове.

Через час она лежала у себя дома. Боль в сердце прошла, только оставалась слабость. Никаких мыслей, никаких желаний не было. Обвеваемая ветерком из раскрытой форточки, Нина вскоре заснула.

— Нина, Нина, что с тобой? — Катя стояла над нею, сбрасывая шубку. — Звоню тебе, говорят, заболела.

— Сердце немного прихватило. Сейчас лучше. Ну, а у тебя как: сдала, можно поздравить?

— Да, отделалась, слава богу.

Катя присела к подруге на кровать, осторожно взяла ее руку в свои. Губы Нины вдруг задрожали, лицо сморщилось. Уткнувшись в подушку, она тихо всхлипнула.

— Одна ты у меня, Катя, одна на всем белом свете! Ты и твое семейство…

— Стало быть, не одна, а целых четверо, — возразила Катя, сама еле сдерживая слезы, и поспешила перевести разговор. — Слушай, а у тебя, ручаюсь, поесть нечего? Ну, вот что: ты лежи, а я в магазин сбегаю.

Катя вышла: каблуки ее застучали по коридору, а запах знакомых духов все еще плавал в комнате.

Откинувшись на подушку, Нина слышала, как хлопнула входная дверь, звякнув звонком, и все стихло. Было так однажды, когда Катя навещала ее в больнице после ампутации ступни, и Нине мерещилось, что лежит она не в палате, а в склепе, навечно замурованная от всего живого. А Катя приходила и уходила. Где-то за стенами склепа текла жизнь, неистовствовала война, — все в прошлом для нее. Нина отворачивалась к стене, если Катя начинала рассказывать про заводские новости или читать вслух письмо бабки с поклонами. Она даже не сердилась на подружку за назойливость, словно отмерли в ней все чувства: пусть читает, пусть говорит, что хочет!

Она всегда немного завидовала Кате, изумляясь ее удачливости: уцелел Андрей на войне, есть дочка, чудесная бабка. На заводе Катя видный человек, не то что там какая-то Полякова, которой могут понукать кому не лень!

«Надо как-то изменить свою жизнь. Но как?» — раздумывала Нина, хотя знала, что все бесполезно: от проклятого одиночества нет избавления.

Она тихонько встала и переложила подушку к противоположной спинке кровати, чтобы лежать лицом к окну. В верхнюю фрамугу было видно небо блекло-голубого цвета, и это неожиданно перенесло Нину в детство, на речушку Куйменку, где они как-то с Катей, уйдя из городка, помогали друг другу учиться плавать в самодельных, из маек, купальных костюмах, а потом, накупавшись, лежали в кустах и смотрели вверх. Нескладные тоненькие девчонки! О чем они думали тогда, что говорили? О своей учительнице, очевидно, о школьных отметках, — таков был их мир забот и радостей. Тихо текла рядом речушка с песчаным дном, глубиной по пояс взрослому человеку, но над ней был сооружен металлический железнодорожный мост, и дробный стук колес по нему был далеко слышен. Поезда шли из Москвы на Калязин, Ленинград, и люди в вагонных окнах представлялись девочкам счастливейшими из смертных: они путешествовали!

Нине Поляковой дальше подмосковных домов отдыха так и не довелось пока нигде побывать. И родни она себе не нажила, будто кто заколдовал ее, горькую детдомовку!

— Вот, Даня, жизнь-то моя какая! — шепотом проговорила Нина и тотчас подумала о письме из комитета ветеранов. Зачем? Что означало оно?