На золотых приисках

вырытый потоком. Вода закрывалась у начала приводного

канала, шум ее затихал, и лишь маленькая струйка ее

продолжала скатываться с обрыва, мелодически и скромно

звеня капельками о поверхность образовавшейся внизу

лужи.

Моросит дождь, сушиться плохо.

Часть работавших уходит ночевать на Степановский

прииск, трое рабочих и я остаемся в шалаше.

Набрали дров, развели огонь. Пока грелось ведро

с водою для чая, сушили все, что было мокрого.

Мои товарищи были раздражены, каждый пустяк их сердил

и выводил из себя. Особенно возмущался весь седой Нейман.

— Разве можно держать людей в таком положении? —

говорил он нам, — без жилья, в мокроте, в грязи, на сухо-

мятке. Ходить на стан? Спасибо! И так еле волочишь

ноги, побродивши день в канаве.

Другой рабочий — Толкачев — сердито мотает головой

и ворчит что-то себе под нос.

Круглолицый и светловолосый парень Митька ничего не

говорит.

Толкачев и Нейман бывшие каторжане. Толкачев —

высокий и статный старик. Продолговатое и крупное лицо

смотрит хмуро и недобро. Над острыми глазами густые

седые брови, волосы серы, белая борода с рыжим отливом.

О прошлом не рассказывает, кроме того, что родом из Самар-

ской губернии. В Толкачеве всегда бродит бунт. Не понра-

вится что — вскипит, бросит Адрианову короткую ругатель-

ную фразу, но сейчас же вдруг смолкает, чтобы немного

спустя опять блеснуть глазами и стегнуть обидным словом.

Нейман проще. Его кругловатое с небольшою бородкой

лицо серьезно и спокойно. Он деловит и добросовестен

в работе, одинаков на глазах и за глазами.

В этот вечер он очень промок, озяб и устал. Переодеться

ему не во что, и он греется у огня, как есть, продолжая

ворчать и жаловаться на условия жизни.

Старик ворчал, ворчал и, наконец, лег на траву у огня,

сжался и заснул, не успев обсохнуть.

Что-то снится тебе, старина? Не давно ли покинутый

родной край? Или и во сне ты ворочаешь заступом гальку

в ледяной воде? Последнее, пожалуй, вероятнее — по стари-

ковскому телу пробегает холодная дрожь, ежится спящий

в комочек.

Набрасываю на него непромоканец — не помогает, земля

холодна.

Вода в ведре закипела. Бросаю в нее горсть кирпичного

чал и бужу Неймана. Поднимается с трудом, дрожит. Ста-

новится около огня сгорбленный, согнувшийся, с бессильно

висящими впереди худыми руками. Мокрая рубаха при-

липла к телу.

Горячий чай с сахаром приободрил старика, оборвал

дрожь.

— Отчего бы вам, Нейман, не вернуться на родину?

Ведь у вас там кто-нибудь остался?

— На родину мне нельзя вернуться.

— Почему?

— Там не станут возиться со всяким человеком. Это

здесь, в Сибири, все равно, кто бы ты ни был, хотя бы

убил сто человек — лишь бы был работник. У нас народ

обходительный.

— Хороша обходительность, — возражаю я, — не хотят

принять когда-то в чем-то провинившегося старика.

— Нет, я там никому не нужен, — повторил Нейман,—

уж помру здесь, как дикий зверь.

Как ни трудна эта жизнь в тайге, все же она бледнеет

перед прошлым приисковой жизни, о котором часто расска-

зывают в тайге.

Крепостного права в Сибири не было, но режим на

приисках по своей суровости не уступал, пожалуй, и кре-

постному праву.

Наем рабочих производился осенью на один год,

с 1 октября по 1 октября. Нанявшемуся давался за-

даток (до 100 рублей), который, обыкновенно, пропивался

вместе с последней одеждой. Почти голыми являлись рабо-

чие к условленному сроку на сборный двор, откуда уже

никого не выпускали.

Двор окружался казаками.

Партия под конвоем отводилась на прииски, где рабо-

чие поступали в полное распоряжение администрации.

Здесь рабочих изнуряли тяжелыми уроками, отнимав-

шими у них иногда 16 —17 часов. Бывали случаи, что

рабочие не успевали за день выполнить урок и не уходили

на ночь в казарму, а пересыпали час — другой в забое, где-

нибудь в сырой шахте или штольне.

После такого отдыха снова брались за работу, чтобы

избежать «конюховской», на которой жестоко секли розгами.

Иногда эта жизнь становилась не вмоготу, и тот или

иной рабочий убегал в тайгу, случалось, даже зимою. Тогда

на беглеца устраивалась охота со специально обученными

собаками, приводившая несчастного к той же конюшне,

если только его не выручала смерть от холода и голода.

Известна особенность человеческой памяти сохранять из

прошлого преимущественно приятные воспоминания и не

очень держаться за плохие. Может-быть, этим объясняется

сожаление о минувшем, высказываемое иногда стариками.

Дело в том, что раньше рабочий имел право на некоторую

часть «подъемного» золота, т.-е. находимого рабочим в забое

в виде самородков. Это право питало в рабочем надежду на

неожиданное счастье, в некоторых же случаях, действи-

тельно, делало его обладателем крупной суммы. С нею такой

Счастливец отправлялся в одно из тех сел, про которые

иные сибиряки с гордостью говаривали — «вот у нас так

село — пять кабаков, две церкви!». Здесь бралось возна-

граждение за все вчерашнее рабство и притом со всею

необузданностью темного, детски наивного человека. Широ-

кая и длинная улица сибирского села выстилалась кума-

чем, и по нему приискатель катался на тройке, швыряя

в народ пригоршни медяков.

После катания заезжал с подругою в магазин. Из мага-