Набат 3

— Через меня, Андрей Андреевич. Себе я, разумеется, ничего не беру. Спасибо за моего ребенка.

«Сучья коробочка! — не поверил Вавакин. — Все в свой карман положишь». Это он знал твердо, изучив касту посредников.

— Когда, где и как? — кратко спросил он.

— Я буду звонить вам через денек, мы все согласуем.

— Буду ждать, — сухо ответил Вавакин. Положил трубку и нажал кнопку интеркома: — Дина, зайди. — Маячило. Маячило счастье! — Слушай, Динуля, что ты знаешь о шишковидной железе?

— Об эпифизе? — уточнила грамотная Дина и задумалась. Ее мозговой компьютер выдал ответ через десять секунд: — Крайне специфическая железа, влияет на половые качества. Кроме того, при увеличении эпифиза делает индивидуум супергениальным. Как правило, операции на шишковидной железе с-критическим развитием.

— А это как? — вытянул шею Вавакин. Замаячило недоброе.

— Очень просто, — отвечала знающая секретарша уверенно. — Ни один человек с увеличенным эпифизом не стал удовлетворенным. Либо трагическая судьба, либо трагическая смерть. Скорее всего это связано с неуемными желаниями. Загадочные массовые самоубийства леммингов напрямую связаны с ростом шишковидной железы. Идут всей стаей к воде и топятся.

— Я топиться не собираюсь, — помимо воли ответил Вавакин, и Дина воззрилась на него с интересом. Вавакин спохватился: Прости старика. А что, операции на этой самой шишке делают?

— Запрещено по настоянию ЮНЕСКО. На людях, разумеется.

— Вон как… — размышлял Вавакин. — Слушай, откуда у тебя такие сведения? Ты меня путаешь порой.

— Ничего пугающего. Папа работал в ЮНЕСКО, мы тогда жили в Женеве. Кабинет папы был забит научными книгами и докладами. Меня запирали в кабинете, когда я шалила. Там я читала все подряд, вот и набралась уникальных знаний.

— Благодарю за исчерпывающий ответ, — не стал задерживать ее Вавакин. Хотелось побыть одному и все взвесить.

Выходит, штука эта опасная, а шарлатаны тут как тут.

«А если еще и яйца по пуду станут? — не знал как быть Вавакин. — ЮНЕСКО зря не вмешается… А если отрываются при этом деле, еще и партнершу насмерть забивают?» — почесывал он затылок, критически оценивая информацию.

Ход мыслей нарушил Мотвийчук на пороге. Вавакин с досадой разглядывал великовозрастное чадо.

— Шеф, — развязно начал он, — я вот что подумал. Если что, так я с солнцевской командой в ладах. А девочек — так мигом.

«Это кретин самый всамделишный, — думал Вавакин о чаде Нинелии Мот с ненавистью. — За кого он меня принимает? До его появления мы ходили под стол и нуждались в опеке?»

— Пошел вон к херам собачьим! — заорал Вавакин вне себя от злости, и думская карьера Шурика Мотвийчука закончилась стремительно, как и началась.

2 — 6

Сам пациент, несмотря на просьбы сопровождающих глаз с него не спускать, не казался Толмачеву эдаким политическим смутьяном, тихушником — пакостником или паханом. оторванным от братвы. Делая утренний обход, он задержался у палаты, куда поместили новенького, изучая его в глазок.

Новенький сплел, задумчиво глядя в зарешеченное окно, видимо, он почувствовал на себе взгляд и заторможенно повернул к двери голову. Толмачев поймал этот взгляд. Обычный, затуманенный психотропным препаратом. Ничего особенною. Единственное, на чем задержалось внимание Толмачева, — поза новенького. Его поместили к Забубенному, так не у прославленного думскою смутьяна, а у него была величественная осанка императора, какая не дается при восхождении по служебной лестнице и от больших денек с такой рождаются… Толмачев неожиданно поежился, будто уличенный в соучастии в преступлении. Забубенный внушал что-то новенькому, спешил, как делают его младшие командиры на рапорте старшему о неудачном рейде — сохраняя достоинство и выгораживая собственную промашку. Новенький слушал вполуха.

«Теперь у меня два Наполеона, — сделал вывод Толмачев. — Один свой, другой настоящий».

Он спешил проведать Свинько. Наполеон от него не уйдет. По обыкновению он обходил «особых», делал свои выводы и только потом опрашивал дежурный персонал. Это была последняя палата, и, опустив глазок, Толмачев спросил дежурную медсестру:

— Ну и как он?

— Никак, — ответила сестра. — Малахольный будто.

Пришли к палате Свинько. Заколотый сверх нормы аминазином, Свинько лежал бревном, лишь простыня возвышалась над ним еще круче, а лицо не казалось измученным.

— А этот наш орел?

— Бода прямо, — спохватилась медсестра. — Вчера «место двух санитаров четверо удерживали для укола. Силища жуткая! Того и гляди всадит свой кол…

— А куда целится? — заинтересованно прищурился Толмачев.

— Куда угодно. Хоть и глаз. Подходить опасно. Может, мы его прикрутим к кровати?

— Это не ваше дело. Эксперимент должен проходить чисто. Назначения прежние, а ко мне Забубенного.