Набег язычества на рубеже веков

Другая позиция признает каждую личность (шире – каждую человеческую индивидуальность как потенциальную или актуализированную личность) ценностью более высокого плана, чем социальные общности. Формирование данной установки связано с духовным переворотом «осевого времени», когда человек был осмыслен в качестве ценности, непосредственно сопричастной высшим реалиям бытия (мировому Логосу, Богу, Брахме, Дао), а государство, сословие, этнос, конфессия-ценностями, второстепенными и служебными по отношению к человеку и стоящей за ним трансцендентной бездне (осознаваемой в качестве личности – Яхве, Ахурамазда или имперсонально – Логос, Брахма, Шунья, Доа).

Христианство, как ранее джайнизм и буддизм, а позднее – ислам, снимает социальные и этнические определители в качестве детерминирующих сущность человека. Для него (как и для других высших форм религиозности) на глубинном, сущностном уровне люди различаются не внешними (определяемыми обстоятельствами их происхождения и жизненных случайностей) признаками, в частности связанными с принадлежностью к тем или иным социальным и этническим группам, а их собственным, глубоко личным, духовным состоянием, соотносимым с сакральной первореальностью бытия.

С гениальной силой и лаконичностью эту позицию выразил уже ап. Павел: «А теперь вы отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варваров, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Колос: III, 8-11).

Религиозное сознание (если оно свободно от конфессиональной ограниченности) связывает человека непосредственно с высшей реальностью, выводит его как личность на комплекс проблем, основой которого являются вопросы о Боге (шире – трансцендентной бездне как таковой) и душе, смерти и бессмертии, предопределенности и свободе, персональной ответственности и спасении.

В этом отношении историческое грехопадение церкви состояло в ее омирщении в самом широком смысле этого слова (что было неизбежно в условиях ее превращения в «массовую организацию», иерархически построенную и предоставляющую возможности удовлетворения разнообразных личных амбиций ее высокопоставленным членам). Выражаясь словами Н. А. Бердяева, это привело к «папоцезаризму» католицизма и «цезарепапизму» православия, в обоих случаях в преимущественной ориентации на дела «мира сего», более того – на зачастую корыстное участие в них. А это подрывало авторитет церкви, вело к ее дискредитации.

Антицерковные движения, Возрождение, Реформация, последующая секуляризация сознания, становящаяся массовой с эпохи Просвещения, оставляют человека Нового времени «наедине с собой». Внешние авторитеты (церкви, монархии, сословной чести) предстают перед судом разума и дискредитируются им. Свобода индивидуальной мысли становится для стряхивающих традиции и предрассудки интеллектуалов «пиршеством духовным», формируя и обосновывая ценности североатлантического либерализма.

Однако внутренняя потребность в таком, вольтеровском, полете духа ощущалась лишь крайне малочисленной группой западных интеллектуалов. Следующие же за их ходом мысли представители образованной и полуобразованной части общества уже обращали их выводы, через социальную философию Ж.-Ж. Руссо, в практическое русло, в конце концов – в якобинскую диктатуру гильотины и злобную мещанскую пошлость, ужаснувшую в Париже середины XIX в. в равной мере как Ш. Бодлера, так и А. И. Герцена.

При этом абсолютное большинство людей всегда ощущало и продолжает ощущать психологическую потребность в самоидентификации с чем-то якобы высшим, более важным и ценным, чем их собственное «Я». И когда отпали (или поблекли) прежние формы самоидентификации (конфессиональная, монархическая – в качестве верности правящей династии, сословная), при том, что сама идея внутреннего, духовного, сопричастного Богу, начала (основы) человека, не очень-то пропагандировавшаяся и ранее официальной церковью, была поставлена под сомнение (или даже просто осмеяна) сперва философами Просвещения, а затем позитивистами и материалистами, у масс, во-первых, появилась потребность в новых формах самоидентификации и, во-вторых, утратилось ощущение трансцендентного, божественного измерения бытия.

И в этих-то условиях, в похмелье разочарования, последовавшего за Великой Французской революцией, начинают выдвигаться на первый план такие формы «одномерной» самоидентификации, как социально-классовая и этнонациональная. При этом утрачивается вселенская масштабность понимания места личности в структуре бытия, еще актуальная для Вольтера и Г. В. Гегеля, но уже не ощущающаяся у О. Конта и К. Маркса.