Набег язычества на рубеже веков

Жизнь прошла, упал венок
В склеп на берегу пологом.
Вырос тополь – прям, высок,
Разговаривает с Богом.

А вдали дрожат, как сны,

Белоснежные дроги,
Будто дочери весны,
Разговаривают с Богом.

Где ты, маленький росток,

Огонёк среди останков,
Жизнь прошла – упал венок
В бездну брошенный цыганкой.

Постояла и пошла

Белоснежною дорогой, —
Это осень поплыла,
Разговаривая с Богом.

Жизнь прошла, упал венок

Из простых цветов сплетённый.
Тот, кто принял сей венок,
Дремлет, мраком просветлённый.

Вечер. Сумерек сирени

Расцветают на отрогах,
Эхо древнею сиреной
Разговаривает с Богом.

Человек, ты только путник,

Посмотрись – седой висок…
Отзвенели струны лютни,
Жизнь прошла – упал венок.

Две встречи: пространство судьбы

С. Д. Абрамович

Композиция тургеневского романа «Рудин» напоминает мне гантель: вот герой приехал в некое дворянское гнездо, да и остался ночевать; так прошло четыре месяца – и вот уже целая жизнь вспыхнула да, по сути, и закончилась (ладно же им было гащивать в чужом доме по четыре месяца!). Так и наши встречи с Сергеем Борисовичем Бураго, числом же их всего две, тоже несколько напоминают эту самую гантель.

Весною 1973 года, когда вокруг, помню, уже вовсю буйствовала молодая листва и за окном моей житомирской квартиры распускались все новые и новые разноцветные тюльпаны, я, аспирант-заочник, заканчивал кандидатскую диссертацию по исторической прозе Брюсова. Было мне тогда, честно говоря, вовсе не до весны и не до природы. Закопавшийся по уши в библиотечные фонды, я, как писец из «Александрийских песен», лишь ловил подчас солнечный луч из запыленного окна на своей утомленной руке – цитаты сотнями тогда выписывались вручную – бррр! И понадобилось мне вдруг что-то из старой периодики. В Житомире такого материала было не сыскать; знающий человек, профессор В., посоветовал мне обратиться в Киев, к некоему молодому человеку, носителю характерной русской фамилии Бураго, Сереже Бураго. Об этом самом Бураго мой учитель говорил с неподдельным уважением, что для него, человека иронического и подчас даже несколько желчного, было достаточно странно: на известном мне пространстве уважал он, кажется, человек пять, не больше.

И вот я в Киеве; узнаю, что одно из двух желтых зданий обок огромного пунцового главного корпуса университета и есть та самая центральная научная библиотека, в которой работает загадочный юноша Бураго. Слава Богу, вот и здесь побываю – раньше как-то не выходило. Классицизм вокруг всамделишный; колонны, строгий декор; пространство, в котором сам себя ощущаешь значительным, – не говоря уж о тех олимпийцах, кому тут самою судьбою назначено фигурировать и кого даже супервзыскательный В. уважает.

Ожидал я, честно говоря, увидеть этакую столичную штучку, из «киевских»: В. был коренной киевлянин, которому, как рассказывали, запретили жить и работать в Киеве еще в 1918 году, за участие вконтрреволюционной организации; к житомирской публике он относился, честно говоря, как к коллективному Лариосику. И, хоть я все же входил в круг лиц, уважаемых профессором В., это еще не значило, что киевский архивный вьюнош вот так сразу и разгонится меня привечать. Вот даст порыться в старых газетах, да и ладненько.