Наблюдатель

Жером жил в двух шагах от вокзала, в прекрасном старинном здании типичной для юга Франции постройки: за массивной деревянной дверью открывался просторный коридор – прохладный и приятно тенистый после знойных и залитых солнцем средиземноморских улочек, всюду холодная узорчатая плитка и кобальтово-синий свет; эхо шагов не одного поколения отражалось от величественных стен. После Парижа здесь было столько пространства: большие, полные воздуха комнаты с высокими потолками и окнами в пол, устланный терракотовой плиткой. Ставни, выкрашенные в кремово-сливочный, бледно-голубой или зеленый. Выступы, завитушки, а днем – свет, так много света! Стены в большой кухне шафранового, красного и лаймово-зеленого цветов, и вся квартира – заставлена книгами, пластинками, предметами искусства и прежде всего растениями. Оба балкона утопали в зелени – тут были всевозможные сорта базилика, петрушки, праздничные гирлянды ярко-красных помидоров.

Когда мы приехали, в гостиной уже собралась толпа народу, и все словно искрились в предвкушении предстоящей вечеринки. Завидев меня с другого конца комнаты, Жером просиял белозубой улыбкой. Почувствовав, как тяжесть опустилась на ключицы, я лишь робко улыбнулась в ответ.

– J’suis trop content que tu sois venue[196], – сказал он, пробравшись ко мне через белые клубы дыма. Потом поцеловал меня, сказал, что скучал, и у меня в голове на секунду мелькнула мысль: а может быть, послать к чертям Париж, перебраться сюда, выращивать на балконе базилик и засыпать, вдыхая его аромат? В конце концов, на роль амбициозной карьеристки я тянула с трудом, и в моей жизни в ближайшее время вряд ли можно было ожидать масштабных перемен.

Тут краем глаза я заметила у барной стойки какое-то шевеление и, оглянувшись, увидела Ларри. Лицо его выражало чувство, какого я до сих пор за ним не замечала: ревность. Я усилием воли заставила себя перестать злорадствовать по этому поводу.

Примерно через час Жерому пришлось отлучиться, а я снова осталась в толпе без пары – слегка навеселе и оттого гораздо болтливее, чем обычно. Я воодушевленно беседовала с кем-то, как вдруг почувствовала шлепок пониже спины.

– Нико тут подогнал свежего табачку – пойдем покурим? – спросил Ларри.

– Не сейчас, – ответила я слегка раздраженно от того, как он бесцеремонно вклинился в разговор.

– Да ладно тебе! – не унимался он. – Том меня бросил ради какого-то парня, Кларисса ушла с Нико, и к тому же английский тут у всех просто отвратительный – ну, кроме меня.

Я не сопротивлялась, когда он затащил меня в ванную.

– Значит, он тебе в самом деле нравится, – проговорил Ларри. Сидя на бортике грязной ванны в виде авокадо, я потягивала из пластикового стаканчика кислое белое вино.

– Да, – с вызовом ответила я. – Он славный. Но, как ты уже неоднократно всем нам напомнил, близится конец лета, а значит, участь его предрешена.

– А кто тебе нравится больше – он или я? – спросил он, не глядя на меня.

– Он.

– Открой рот.

Он прижал палец к моему языку, и я ощутила легкое покалывание. Облизнув его палец, я невольно поймала его взгляд. Он ухмыльнулся. Ну почему я с таким упорством занимаюсь саморазрушением?

* * *

Снова фиолетовый. Фиолетовый, голубой, вспышки розового – и потрясающее ощущение кислорода в легких. Все мои члены так легки, будто я соткана из звездной пыли – или из грохота перкуссии и невесомого пульса музыки. Мы словно в открытом космосе, и все вокруг накалено добела. Вспышки смеха Тома – глаза его сверкают как свежеотчеканенные монеты; он, схватив меня за руки, прижимает к себе все крепче, крепче, крепче. Пол пружинит, как маты в спортзале, и через нас словно пропустили ток. Прикрыв веки, вижу длинные, прямые дороги, рассекающие пустыни, где я бывала лишь в своем воображении. Водопады лазурной чистой воды, как в японских мультфильмах. Придел церкви в деревушке, где я выросла, омытой розовым светом, льющимся в витражи церкви Святого Франциска. Звучит тамильская песня, которую частенько ставили ребята в кафе, – Urvashi Urvashi – и я извиваюсь в ее ритме, пока прямо сквозь него не пробиваются ростки следующей композиции, как вьюн, взбирающийся по каменной стене. Вновь я вспоминаю кассету с коллажем Майкла и с новой, подкрепленной эйфорическим состоянием убежденностью принимаю за откровение вспыхнувшую в сознании мысль. С закрытыми от удовольствия глазами, запрокинув голову, я шепчу ее Тому:

– Кажется, будто бы разные временные слои существуют на самом деле, правда? Что они – как ткань, слои которой скрепляет нить. Нить – это память, опыт, это потрясающее, космическое, музыкальное, ностальгическое, человеческое… озаренное рассветными лучами чувство…

– На-ка, детка, покури, а то ты явно улетела, – Том сунул мне в рот Marlboro Red и убрал за ухо прядь волос. – Пойдем подышим свежим воздухом.

– Да! Да, воздух, я люблю воздух! Я люблю тебя, Том!

– И я тебя, идем.

На улице нас ждала восхитительная ночная прохлада. Мы с Томом присели на бордюр, следом за нами вылетели Лоуренс и Кларисса.