Наблюдатель

Он заказал нам по двойному джину, сопроводив это ужаснейшим из каламбуров, какие мне только приходилось слышать, и, кажется, вознамерился заболтать меня до коматозного состояния – в качестве альтернативы транквилизатору. Славный малый, подумал я, допивая первый стакан; из тех мужчин, которых редко понимают женщины, – потому что слишком нетерпимы к их непрезентабельной внешности.

Всю эту бесконечную ночь он занимал меня историями из своего бурного прошлого (сейчас он занимался чем-то ужасно скучным – не то офисный клерк, не то какая-то странная должность, предполагающая постоянные деловые обеды с другими людьми) – пока эти россказни о невероятных похождениях не убаюкали меня окончательно. Много ли я помню о том, что говорил сам? Язык работал на автопилоте, повинуясь убогой, подстегнутой алкоголем потребности выговориться. В последующие недели, что тянулись чудовищной фаустовской процессией, фрагменты сказанного то и дело впивались в мою старательно заглушаемую совесть. Помню ощущение триумфа при виде его потрясенного лица, когда я произнес слово «беременная» («Представь себе, подвергнуть беременную женщину такой опасности!»).

Помню, как, цепляясь за перила, кое-как дополз до квартиры, как нашел под ковриком ключ, который оставил для нее – на случай, если она вдруг передумает. Помню, как стоял с зажженной сигаретой на балконе и вдыхал медовый аромат первых цветов жимолости. И лунный свет, в котором будто бы купалось все вокруг. И шелест листьев на ветру, как морской прибой. И первый тревожный шепоток внутри, от которого я с раздражением отряхнулся, убедив себя в том, что Аристо – слишком большой чудак, чтобы быть информатором у властей. Он просто собутыльник, повторял я про себя, затягиваясь. Никто другой не мог подслушать то, что я ему рассказал; к тому же если уж я и позволил себе лишку, то Димитрис поступил намного хуже – он вообще не имел права ее во все это втягивать (и при этом обойти меня? не эта ли мысль на самом деле не давала мне покоя?).

Астрид вернулась на следующий вечер, и, увидев ее во дворе, я вспомнил, как она вот так же стояла на тротуаре Шарлотт-стрит, под проливным дождем, всего-то год назад. Сказала, что не хочет вот так уходить; что хочет попытаться понять – и простить. Мы ведь собирались вместе жить, растить ребенка. Следующие несколько дней прошли как в чаду. Моя личность раздвоилась – одна жила только чувствами, вторая занималась отрицанием того, что я свалял дурака. Да, я был пьян и искал того, кто выслушает и посочувствует, – и не более того! Я все повторял и повторял про себя, что ничего страшного не случилось, что это просто паранойя. В те последние дни мы так страстно любили друг друга, и с каждым днем, заканчивавшимся без происшествий, я убеждал себя в том, что все позади, что бояться нечего. Но нет, конечно, это был всего лишь вопрос времени.

Мы договорились встретиться в четверть седьмого на нашем месте – на панорамной площадке Анафиотики. Был прохладный и непривычно тихий вечер; солнце озаряло истертые беленые ступеньки, выводившие на открытое пространство, где мы частенько любовались древней панорамой Афин – Акрополем в лучах солнечного света, словно сошедшим с открыток. Вот и теперь он был озарен зеленоватым светом, которым подкрашены все мои воспоминания о той поре. В половине седьмого она так и не пришла, и я понял: что-то случилось. К без четверти семь меня трясло от страха.

Я бросился по извилистым, запутанным переулкам, по затерянной во времени кикладской деревушке в центре Афин. Уже зажигались фонари, шаг за шагом освещая мой путь; казалось, земля дрожит у меня под ногами, а булыжная мостовая предательски скользит. Мимо шумных, суетных улочек, отряхивающихся от сонной одури сиесты, чтобы ворваться в ночь. Гул моторов и, словно птичий щебет, людские голоса – то тише, то громче.

В таверне молча сидели старики. Панос бросил на меня жалостливый взгляд, влажный от слез.

– Кристинаки? – выдохнул я вместе с остатками кислорода в легких.

Он жестом подозвал меня ближе и что-то сбивчиво зашептал – но из всех слов я разобрал только два: «Димитрис» и «Асфалия». А потом все звуки исчезли.

* * *

Когда я вернулся, в квартире все как будто было по-прежнему, все в порядке – и все же я не мог отделаться от ощущения, что там кто-то побывал. Я принялся медленно обходить ее – словно наркоман, очнувшийся от забытья, – осматривая все с тупой педантичностью. Наконец на прикроватном столике я заметил записку на гладкой манильской бумаге:

«Ваши услуги государству оценены по достоинству, мой друг. В Греции вам бесконечно рады. С наилучшими пожеланиями».

Нужно ли вспоминать что-то еще?

38 Лия