Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Говоря о том, убийца он или нет, Гумберт противоречит сам себе. С одной стороны, он заявляет: «Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы» [Набоков 1997–1999, 2: 17], говорит о себе как об убийце, наделенном «потрясающей, но неровной, норовистой памятью» [Набоков 1997–1999, 2: 267], и «guilty of killing Quilty» [Nabokov 1991: 32][202], а с другой стороны, пишет: «В наши дни убийца должен быть химиком[203]. Нет, нет, я не был ни тем ни другим» [Набоков 1997–1999, 2: 111], «Подчеркиваю – мы ни в каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают» [Набоков 1997–1999, 2: 112]; и «…если я когда-нибудь совершу всерьез убийство» [Набоков 1997–1999, 2: 63]. Что может быть несерьезным убийством? Гумберт продолжает: «Иногда я во сне покушаюсь на убийство» – и описывает сцену, очень напоминающую ту, которая развернулась в Павор-Манор:

Целюсь, например, в спокойного врага, проявляющего безучастный интерес к моим действиям. О да, я исправно нажимаю на собачку, но одна пуля за другой вяло выкатывается на пол из придурковатого дула. В этих моих снах у меня лишь одно желание – скрыть провал от врага, который, однако, медленно начинает сердиться [Набоков 1997–1999, 2: 63].

Сравните с первым выстрелом Гумберта в Куильти:

Я направил дружка на носок его ночной туфли и нажал на гашетку. Осечка. Он посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять на ногу. Я сделал новое ужасное усилие, и с нелепо слабым и каким-то детским звуком пистолет выстрелил. Пуля вошла в толстый розоватый ковер: я обомлел, вообразив почему-то, что она только скатилась туда и может выскочить обратно [Набоков 1997–1999, 2: 362–363].

Несерьезное убийство может быть только вымышленным. Джон Рэй – младший ни разу не говорит, что Гумберт убил Куильти, а упоминания, которые сам Гумберт делает о своем заточении – о «хорошо отопленной, хоть и порядком похожей на могилу, темнице» [Набоков 1997–1999, 2: 375], – могут быть истолкованы двояко. В конце концов, его уже несколько раз помещали в санаторий с «помрачением рассудка» [Набоков 1997–1999, 2: 47]. Реальность / нереальность Куильти – ядро набоковской пародии на детективный роман: было ли вообще убийство? Мы знаем, кто его совершил и кто жертва, не знаем лишь, произошло ли оно в действительности.

Истории о двойниках настойчиво указывают на то, что точно определить, был ли двойник на самом деле, невозможно: он – сверхъестественное существо? Или порождение души хозяина? Двойник Вильяма Вильсона представляет собой в реальности невозможную копию своего хозяина – то же имя, день рождения, облик, дата поступления в университет, – но тем не менее оставляет в его комнатах в Оксфорде реалистически описанный плащ на меху. В «Двойнике» Достоевского Голядкин-младший мог съесть или не съедать десять расстегаев с мясом в трактире, где Голядкин-старший следил за ним в зеркале, но мы знаем, что эта неопределенность вызвана сумасшествием героя. В «Лолите» эта неразрешенность вопроса и для Г. Г., и для В. Н. не является сверхъестественной или просто психологической, но художественной – плодом литературной искушенности Гумберта и его искусства рассказчика, с которым он пародирует историю о психологическом двойнике. Сам Гумберт изображает Куильти как возможную галлюцинацию, ассоциирующуюся и со сверхъестественным (он называет его «гетеросексуальным Erlkönig»), и с психическими расстройствами, порождающими истории о двойниках (Вильяма Вильсона преследует его совесть). Двусмысленность, вызванная тем, что Гумберт использует жанр литературных двойников, требует отличать реалистический план сюжетной линии от ее интерпретации Гумбертом в своем повествовании, так что удвоение перемещается от персонажей к парам «рассказываемое vs. рассказчик», а также «читатель vs. автор» [Bell 1987: 75].

Слои реальности: «кротовые норы»