Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

В разгар сталинских чисток такие убийства происходили часто. «Список тех, кто пал жертвой подобных акций, с годами выяснится и будет очень длинным», – пишет ЦРУ[220]. Исследователь Гари Керн утверждает, что в период с 1926 по 1954 год «по приказам из Москвы было ликвидировано не меньше сотни беженцев и зарубежных граждан» [Kern 2004: 162][221]. Живя один в «шато» судьи Гольдсворта в Нью-Вае, Кинбот каждую ночь терзается страхом быть убитым. В романе эти терзания показаны комически, как часть его безумной паранойи – когда Кинботу кажется, что у него галлюцинации, вызванные черной кошкой Гольдсворта, он звонит за утешением в полицию [Набоков 1997–1999, 3: 364]. Мы смеемся над ним, но лучше было бы подумать о том, как накапливаются его несчастья: сначала бегство от русской революции, изгнание в глухом новоанглийском академическом городке, где обширные познания, масштаб которых ясен из его комментария, и ужасный опыт остаются никому не нужными и не известными; его одиночество в сочетании с постоянным и обоснованным страхом перед тенями (пародируемым земблянскими «Тенями») и убийцами (пародируемыми Градусом) – всего этого довольно, чтобы кого угодно свести с ума.

Звуки торопливых авто и стенания грузовиков представлялись мне странной смесью дружеских утешений жизни с пугающей тенью смерти: не эта ли тень притормозит у моей двери? Не по мою ли явились душу призрачные душители? Сразу ли пристрелят они меня – или контрабандой вывезут одурманенного ученого обратно в Земблу? (Rodnaya Zembla!) [Набоков 1997–1999, 3: 363][222].

В стихотворении Набокова возникает эта же тоска никем не понятого русского эмигранта. Отвечая студенткам по имени Эмми и Джоан, рассказчик-оратор терпеливо объясняет особенности своего мира:

My little helper at the magic lantern,
insert that slide and let the colored beam
project my name or any such-like phantom
in Slavic characters upon the screen.
The other way, the other way. I thank you.

[Nabokov 1945].

Мой маленький помощник при волшебном фонаре,
Вставь эту картинку и позволь цветному лучу
Спроецировать мое имя или иной подобный фантом
Кириллицей на экран.
Наоборот, другой стороной. Благодарю.

Оператор вставил слайд с именем рассказчика в проектор задом наперед, и кириллический алфавит, символизирующий его прошлое, для аудитории совершенно не поддается расшифровке, а русская идентичность рассказчика остается для них неизвестной. В последних строках стихотворения он выражает боль собственной невидимости:

Had I more time tonight I would unfold
the whole amazing story – neukluzhe

,nevynossimo — but I have to go.
What did I say under my breath? I spoke
to a blind songbird hidden in a hat,
safe from my thumbs and from the eggs I broke
into the gibus brimming with their yolk

[Nabokov 1945].

Было бы сегодня вечером у меня больше времени,
Я поведал бы всю изумительную историю – neukluzhe

,Nevynossimo — но мне пора идти.
Что я сказал себе вполголоса? Я говорил
Со слепой певчей птицей, спрятанной в шляпе,
В безопасности от моих пальцев и от яиц, которые я разбил
В складной цилиндр, наполненный до края их желтком.

Он даже не переводит свой крик боли: русское слово «невыносимо» написано в английском тексте стихотворения латиницей. Рассказчик знает, что пережитое им невозможно передать и что перевод будет для других такой же бессмыслицей, как и русское слово в его стихотворении, или другие, о которых его спрашивают слушатели: