Набоковская Европа

– Но врожденная трусливость пока сдерживает его и от суицида, и от насилия на улицах…

– А ведь нянька любила меня одного, так могут любить только там, на Дальнем Востоке, тихо и нежно, ничего не требуя взамен, – почему-то вспомнилось Вадиму счастливое детство и тут же, по контрасту, все последующие за ним обиды и череду мучений от непонимающих его случайных женщин или невесть откуда взявшихся жен. Сюда же примешивалась досада от нынешнего насилия над его волей, точнее – от хронического малодушия, позволившего «волею пославшей его жены» ныне приближаться к конечной остановке поезда «Москва – Прага», чтобы посмотреть на город «набоковскими глазами»…

В этом тоже был какой-то перст судьбы. О Набокове до 77-го года в России слышали ну уж очень редкие его почитатели из числа любителей сам- и тамиздатской прозы, по рукам ходили только самые популярные его вещи и от долгих перепечаток всегда с ошибками. В 77-м году, по странному совпадению в год смерти Великого Мастера, в Москве открылась первая московская международная книжная ярмарка, и Вадиму по своим связям с творческими союзами предложили поработать стендистом для одного из американских издательств. Западные фирмачи даже не пытались наладить бизнес с Россией, зная, что это бесполезно, и никто, кроме пары центральных библиотек, у них ничего, естественно, покупать не будет, во-первых, по цензурным соображениям, во-вторых, к таким ценам на печатную продукцию в России просто не привыкли. Они приехали в этот оплот застоя, медвежий угол, чтобы принести весть со свободы, дать глоток свежего слова, не вымаранного коммунистическими мракобесами, поэтому «фирмачи» смотрели сквозь пальцы на попытки стащить со стендов экземпляры привезенной продукции, а иногда и сами помогали ящиками вытаскивать книжки с ярмарки и проносить их мимо гэбэшной охраны.

Так Вадим стал обладателем настоящих сокровищ. Яркие толстые книжки в суперобложках – все современные американские писатели, поэты, книги по мировым религиям, справочники – стояли на специально купленной по случаю этажерке и радовали глаз. Их приятно было брать в руки и гладить, они необыкновенно, по-западному, пахли, как пахли когда-то любимые им западные женщины – деньгами и чистотой, в смысле умытости. В особенности же он гордился всеми набоковскими книгами, включая сборник его стихов, которые наконец-то можно будет прочитать без ошибок и опечаток.

Этот странный писатель настолько поразил Вадима изысканностью русского языка, которая была давно утрачена советскими авторами, даже лучшими из них, ироничностью, странным отношением к жизни – одновременно циничным и целомудренным, и многим, многим другим. Его разрывало желание поговорить об авторе, но знакомые, как правило, читали его мало, в том же непривлекательном самиздатовском виде, а делиться с ними своим богатством и давать на прочитку с таким трудом приобретенные западные издания Вадим не хотел, то есть физически не мог, как Гобсек, расстаться со своим сокровищем. Тогда в собеседники он взял общую тетрадь и начал записывать туда все свои мысли о набоковском творчестве, даже не мечтая, что эти строчки когда-либо увидят свет.

Через пару лет произошло еще одно событие, доказывающее, что мы не вольны распоряжаться судьбой, она сама ткет полотно нашей жизни, а иногда и забавляется мережкой, выдергивая то тут, то там ниточки из уже сплетенного полотна, чтобы сплести из оставшихся свободных нитей одной ей известный узор. В одном из научных советских журналов для лингвистов был опубликован перевод с английского рассказа Набокова, не входящего в имеющиеся у Вадима набоковские сборники. Рассказ прошел мимо ушлой цензуры, так как научные журналы прочитывались цензорами по другому принципу, чем литературные (искали не крамольных авторов, а возможность утечки государственных секретов), и на фамилию автора не обратили внимания. Это был смелый шаг, первая из известных Вадиму публикация в советской прессе. Рассказ назывался «Однажды в Алеппо». Потом он неоднократно переводился под схожими названиями – «Как-то раз в Алеппо», «Как там в Алеппо» и прочее. Фраза эта взята даже не из самого Набокова, а была его цитатой из Шекспира, напоминанием об Отелло. Вадим и его новая жена тогда еще увлекались чтением книг друг другу вслух, чтобы можно было обсуждать прочитанное сразу же, как если бы это было синхронным переводом с русского языка на язык, понятный только им двоим. Жена, восхищаясь мастерством рассказа, не поняла тогда главного – о чем был, собственно, сюжет, а вот Вадим понял сразу и похолодел от прочитанного, как будто Набоков сумел заглянуть в глубины его, Вадима, души, как будто и писался рассказ специально для него одного. Он даже не стал обсуждать его с женой, оставив эту тайну себе. Сколько раз он потом перемалывал в уме все ходы этого рассказа, сколько раз цитировал для себя понравившиеся фразы! Никому было не дано понять всего трагизма рассказа, так как раскрылся он для Вадима.