Набоковская Европа

И понеслось… Надо было получать заграничный паспорт, а бланков не было, не один Вадим хотел воспользоваться невесть откуда взявшейся свободой на выезд за границу, а станки не успевали печатать не только рубли, обесценивавшиеся каждый день, но и заграничные паспорта, становившиеся в обратной пропорции дороже денег. Сидеть в милиции в ожидании приема документов, а потом отказа в связи с отсутствием присутствия бланков было унизительно, Набоков бы меня понял, утешал себя Вадим. Жена, которую обожали все алкаши и милиционеры их пролетарского района за жизнеутверждающую комсомольскую улыбку с рекламы сберегательной книжки «Накопил – „Запорожец“ купил!», с легкостью и даже без взяток договорилась с начальником ОВИРа о бланке, навесив лапшу о международном интересе России послать в Прагу на Рождество ее мужа-экумениста (слово было мудреное и заставляло уважать подателя прошения о бланке).

Потом надо было найти спальный мешок и консервы в условиях полного дефицита, прилавки всех магазинов вне зависимости от направления торговли были завалены пачками турецкого чая горошком. Чай этот заваривать и пить было невозможно, говорят, он помогал против моли. Сумасшедшая своей энергичностью жена вышла и из этого положения, позаимствовав мешок у бывшего мужа старшей сестры одной из своих сослуживиц, а консервы подбила купить в спецотделе заказов соседа-ветерана, поставив ему бутылку. Вадима, мучившегося от этой насильно свалившейся на него свободы, вставила в тамбур поезда «Москва – Прага» и сказала, что если он в последнюю минуту передумает и спрыгнет на платформу, то разделит участь Анны Карениной. И опять этой волевой решимостью она напомнила ему мать, которая все сделала бы точно так же – и бутылку кому надо бы поставила, и Карениной бы пригрозила.

– Не хочу, зачем я туда? – не спалось на верхней полке Вадиму. – Что мне за дело, что Набоков был там, а вот Пушкин, например, не был, и ничего, и умер совсем не от этого. И Лермонтов не был и тоже не от этого погиб. А вот Цветаева была, а потом повесилась. Набоков же у меня в сердце, в душе, перед глазами, звучит своими фразами в ушах, а вовсе не там, не в следах на мостовых Праги и других мест… Но ничего, она еще пожалеет, что отправила меня туда, они все еще пожалеют, – разозлился Вадим не на шутку и погрозил кулаком кому-то на небе. Тот, наверху, угрозу понял и послал ему в утешенье Машеньку…

– Папа, а разве мы можем принимать причастие у католиков?

Вадим стал вертеть головой, чтобы увидеть спрашивающую, этот вопрос смущал и его самого. Повернувшись влево, он увидел на два ряда позади от него мужчину и двух подростков, по-видимому, отца с детьми. Он уже видел их в поезде, тогда еще отметив про себя, что мужчина был вылитый шкипер с каких-то старинных книжных иллюстраций романов о моряках: рыжая шкиперская бородка, огромный нос и зачесанные назад волосы. Не хватало только трубки и штурвала. Типичная внешность инженера из какого-нибудь НИИ или закрытого КБ, – подумал тогда Вадим, – только они бравировали тогда своими антисоветскими бородками, беспартийностью и ходили на работу в свитерах а-ля «папа Хэм». Потом в Праге он с удивлением увидел своих попутчиков в том же монастыре, где поместили жить и его самого, и других приехавших на богослужение, три спальных мешка этой неполной семьи находились обособленно от остальных в углу большого зала, предоставленного монастырем для паломников. – Постой-ка, как же я сразу не узнал его, он же тоже из нашего прихода, только в церкви я всегда его одного видел, вот и не узнал сейчас этого прихожанина в почетном отце семейства, – догадался Вадим.